Хотя весенний день и утомил Хенна, хотя в комнате было тепло, потому что сегодня пекли хлеб, всё-таки в мальчишечью голову так и не лезло ни одной нагонявшей сон мысли. Хенн хорошо знал, что он наверняка гораздо скорее заснул бы, проведя целый день здесь, у старого дяди, во дворе и в комнате, которая с первого же военного лета стала кровом для него, Хенна, и для его матери. Но именно сегодня мать снова позволила ему сходить проведать их родной дом, и он вернулся оттуда лишь вечером, как всегда взволнованный и беспокойный. О многом надо было ещё поразмыслить, многое вспомнить, даже за счёт сна, лёжа в постели.
Там, на защищённой от ветров прогалине, вместо родного дома, стоявшего в лесу ещё прошлой весной, сейчас чернело лишь пустынное пожарище. Кое-где торчали обуглившиеся обломки бревенчатого сруба, камни и кирпичи от рухнувшей трубы и развалившейся печки. Раньше в такие, как сегодня, тёплые весенние дни сирень у ворот бывала вся усыпана набухшими, готовыми лопнуть почками. А нынче веточки потоньше совсем обуглились, а сучья потолще ломались, словно сухой хворост.
Хенну было тяжело дышать, поэтому сон к нему и не шёл. А дышалось ему тяжко оттого, что Хенн вспомнил, как горько он плакал в тот осенний ветреный день когда те, кто пришли за отцом, не найдя его, забрали всё, что попалось под руку, и потом подожгли их домик.
Хенн с матерью стоял тут же. Мать тогда не плакала, но в глазах у неё и в лице было что-то такое, чего он раньше никогда не видел, что казалось тягостнее самых горьких слёз.
Чуть погодя мать сказала Хенну: не надо плакать, — но он всё-таки не мог удержаться от рыданий. Ужас и боль, из-за которых расплакался Хенн, росли и ширились вместе с пламенем, которое, треща, взбежало на крышу с вязанок сухого хвороста, лежавших подле сруба.
Хенн понимал, что в огне сгорят все вещи — отцовские, материнские и его. Как же тут не плакать? Люди, искавшие отца, с ружьями стояли вокруг горящего дома, и Хенн видел, какое напряжённое лицо было у матери, как дрожали и подёргивались её губы…
Когда пламя охватило весь дом, у Хенна, словно искра, мелькнула мысль; а может, отец где-нибудь дома, может, он спрятался от тех, кто искал его и хотел убить?
Даже сейчас, под одеялом, мальчишечьи плечи нет-нет да и вздрагивали, а дышать Хенну становилось всё труднее. Но нынче ему удалось по крайней мере удержаться от слёз. Так нужно, нужно, не то мама — она ещё не легла — услышит, что Хенн не спит, а плачет. И тогда она не позволит больше ходить туда, на пепелище.
Чтобы успокоиться, Хенн старался думать только о сегодняшнем дне. Это удалось. Он ведь нынче даже поиграл там, за развалинами печи. Солнце светило и грело, — казалось, в очаге горел ещё огонь. Он снова навёл порядок на своём игрушечном подворье, которое с тех пор, как Хенн в последний раз ходил сюда, было разорено чьим-то огромным сапогом, снова сложил домишко из закопчённых кирпичей, а из ветвей, наломанных в кустах сирени, соорудил частокол вокруг обгоревшего выгона. Большие и неровные угли он оставил посредине — пусть стоят себе вместо скотины.
Играя на пожарище, Хенн порою посматривал на лес и думал: «Вырасту — возьму у старого дяди пилу да топор, принесу сюда, нарублю елей. Заготовлю брёвен — начну новый дом строить. Есть и камни, есть кирпичи для печки и трубы. Зола может остаться в подполье. Придётся заново посадить сирень, хотя и у этих совсем сгоревших, по мнению матери, кустов корни ещё живы. Они сидят внизу, глубоко, и могут дать свежие побеги…»
С этими мыслями Хенн и уснул. Он не слышал, как поздно вечером стучали в окно, как выходила мать, а потом пол потрескивал под чьей-то тихой, но тяжёлой поступью и чьи-то холодные с ветра губы легонько касались его тёплого лица.
В этот же тёплый, облачный и туманный апрельский вечер трое мужчин отправились на ночное задание. Именно так, втроём, они, начиная с осени, совершили немало дел, требующих высокого мужества. Враги спалили дома у всех троих, и, лишённые крова, они знали, что их повсюду выслеживает кровожадная, дорвавшаяся до власти свора. Осмотрительность выручала их, а отвага и находчивость помогали творить возмездие. Общее для всех троих сознание правоты, общий гнев, общая воля к мести и вера в победу объединяли их думы и поступки.
Однако нынче Иоосеп Кальюс почувствовал, что при разговоре с товарищами ему трудно сосредоточить свои мысли на одном лишь предстоящем задании. Нынче было не так, как в ту ветреную осеннюю ночь у озера Пейпси[1], когда упал сражённый ими вражеский часовой, взметнулось пламя и швырнуло к небу целый склад патронов, мин и гранат. Иначе дело обстояло в Вирумаа, на той дороге в лесу, где молниеносная атака трёх партизан уничтожила неприятельский транспорт из семи машин. По-другому, например, было на харьюмааском побережье — там гранаты, брошенные через окно, разом завершили кутёж гитлеровских моряков. А в Ярвамаа — на шоссе у подножья холма взлетел мост вместе с машиной, шедшей во главе большой фашистской колонны.
Иоосеп Кальюс понимал, почему он, в отличие от прежних боевых заданий, чувствовал себя по-иному. Ведь поблизости был родной очаг.
Он знал здесь каждую дорогу, каждую тропку, и кому, как не ему, руководить нынешней операцией! Но вот сегодня, заглянув через щель в хуторской сарай, он за долгое время впервые увидел свою жену, а потом, склонившись над детской кроватью, ощутил на миг тёплое дыхание спящего сына. В заплечном мешке у Кальюса лежал сейчас свежий домашний хлеб, и невольно в памяти воскресали события минувших дней. Думалось и о будущем. От этого росло беспокойство, с которым приходилось бороться, которое нужно было сдерживать, чтобы ничто не мешало предстоящей операции.
Трое мужчин ушли в туманную и тёплую весеннюю ночь. За лесом тянулся заливной луг; чем ближе они подходили к реке, тем влажнее становилась земля под ногами.
Но Иоосеп и в темноте легко отыскал путь посуше — вдоль бровки канавы, которая вскоре вывела их к реке. Тут они нашли лодку, привязанную к корневищам ивы. Стояла пора, когда хорошо ловилась рыба, и поэтому лодка была в полной исправности, даже вёсла лежали на днище — только греби.
Издалека, со стороны шоссе, доносился ровный шум моторов.
В крестьянской лодке как раз уместились все трое, их оружие и котомки. Плывя вниз по течению, они должны были добраться до моста на шоссейной дороге, по которой немцы отправляли через Эстонию полученные морским путём боеприпасы и артиллерию для Восточного фронта.
Сегодня этот мост, так же как и некоторые другие, расположенные по этой магистрали, должен был взлететь на воздух.
Иоосеп Кальюс веслом направлял лодку, а сильное течение полой воды несло её вперёд. Сейчас уже не было времени вспоминать летние воскресные утра, когда он с сыном ходил на рыбалку. Сейчас требовалось внимательно следить за тем, чтобы не всплеснуть воду веслом, чтобы ничто не выдало их. Мост охраняется, и только в полной тишине смогут они незаметно для вражеского часового подплыть по течению к цели.
— Теперь тихо! — прошептал Кальюс товарищам.
Чем ближе к мосту, тем уже становилась река, широко разливавшаяся в лугах, и тем сильнее несло их течением. Было темно, навис туман. Часовой не приметил людей в лодке, и те не видели его, а только знали, что он поблизости.
Шум моторов на шоссе приближался. Было ясно, что это идёт не автомашина, а трактор или танк.
Кальюсу удалось ухватиться за край мостового быка. Быстро обернул он вокруг бревна снятый с винтовки ремень и по локоть сунул руку в петлю, с таким расчётом, чтобы удержать лодку на месте и чтобы рука оставалась свободной. Товарищи подали ему взрывчатку. Он, стоя в лодке, заложил её между брёвнами. Потом, отмерив ощупью кусок фитиля, Кальюс соединил его с самодельным взрывателем и открыл крышку курительной трубки, чтобы зажечь от неё фитиль.
Тем временем шум на шоссе нарастал.
Нет, на этот раз нельзя положиться на один лишь фитиль. Вдруг та машина, что грохочет сейчас на шоссе, успеет перебраться на другой берег. Надо действовать надёжнее. И Кальюс решил воспользоваться ручной гранатой и мотком крепкой лески, лежавшим у него в кармане. Он привязал к взрывчатке гранату, а леску — к кольцу предохранительной чеки. Затем лодку опять пустили по течению. Иоосеп осторожно перебирал пальцами, разматывая леску, но не выпускал из рук и рулевого весла. Его товарищи сидели, взяв автоматы на изготовку. Лодка прошла метров около ста, когда моток лески подошёл к концу. Пришлось остановиться у прибрежного ивняка и, ухватившись за его ветки, ждать, пока шум не достигнет моста.