Она вспомнила себя сначала со своими недавними сомнениями насчет своей работы в газете, потом замужество, потом почему-то детство, и все это было так, будто она вспоминала не о себе, а о другой, милой, глупенькой и хорошей Женьке; и странно: ни на что не глядя, она любила эту Женьку и, думая о ней, добро улыбалась ей.
Она улыбалась ей, той Женьке, и тогда, когда вспомнила, как она влюбилась в пожилого женатого, но несчастного человека, как была с ним в театре и как разревелась в автомобиле. Простила она Женьке и ее холодные слова тому человеку, когда увидела его еще раз, вконец несчастным, угнетенным тяжелыми обстоятельствами его жизни.
«Нет! Не знала та Женька, что знаю я сейчас… И все-таки „та“ я и „эта“ я — это одна и та же я…» — думала Женя, улыбаясь этому странному, но приятному ей ходу своих мыслей.
IX
— Боженька ты мой! — вдруг услыхала голос Тихона Тихоновича Женя. Он стоял в двери, в парусиновом костюме, держа в руке соломенную шляпу и блестя черными волосами. — Боженька ты мой, как хорошо-то у нас! Солнце, воздух… И вы, Женя!.. Чудо как хороши! И в новом платье. Какое славное!
Тихон Тихонович смотрел на Женю своими непроницаемыми, а сейчас просвеченными солнцем глазами; лицо его было доброе, он и в самом деле испытывал удовольствие, что видит красавицу Женю, и улыбался ей точь-в-точь так же, как она только что улыбалась «той Женьке». От этого взгляда Жене стало стыдно и обидно, и она изменилась в лице, и от сознания того, что изменилась в лице, и это заметно Тихону Тихоновичу, ей стало еще стыдней и обидней.
— Ну, здравствуйте, — сказал Отнякин, подходя к. Жене и протягивая ей свою широкую ладонь. — Здравствуйте, Женечка.
— С добрым утром, — ответила деловито Женя.
Отнякин, в болтающемся на нем, как балахон, костюме, шумно прошел к своему креслу и с деревянным стуком положил на стол костлявые длинные руки.
— Вчера я был на партийном собрании в цехе шариковых подшипников — продолжил знакомство с Гудилиным. Там один оратор высказал оригинальную теоретическую мысль, дескать, нам надо искоренять уже пережитки социализма, без этого коммунизму не бывать. — Отнякин хлопнул ладонями по крышке стола и уставился на Женю пронзительным взглядом. — Каково?
«Сегодня нам не до утренних радионовостей», — подумала Женя, уже привычно выдерживая взгляд Отнякина и догадываясь, что ее неистовый редактор сделал еще одно открытие в жизни завода и мысли его заняты этим открытием.
— Каково? — повторил Тихон Тихонович. — И знаете ли, Женечка, это было сказано продуманно, не с бухты-барахты. Он говорил, что наш завод строился, как вполне социалистическое предприятие. А вот, сказал он, заржавел завод! Меткое слово какое — заржавел. — Отнякина даже передернуло, будто он, повторяя это слово, хлебнул болотной ржавой воды. — Да, это гак, проектом завода не предусматривалась грязь в цехах и невыполнение планов, хамство некоторых начальников и все то, что сегодня нам нестерпимо режет глаза, — все это, по мнению того оратора, нажито заводом при социализме. Ну, не нелепица ли?
— Да. Но почему эта нелепица так вас… разбудоражила? — спросила Женя.
— Не понимаете? — воскликнул Отнякин с огорчением. — Человек-то говорил все это искренне, болея душой. Это наш человек, а мысли у него как у подголоска заграничных ревизионистов. Это там, в капиталистическом мире, сейчас всякая мразь на разные голоса опорочивает все великое, что мы действительно нажили, строя социализм, — тон Тихона Тихоновича стал резким и сухим. — Да ведь вся та ржавчина, которая еще проступает кое-где, принадлежит не нам, а именно капитализму. Разве мы долгие годы не были в капиталистическом окружении? Разве мировой империализм не вмешивался со злобной силой в нашу жизнь? Хотя бы с такой силой, как война? Это фашистское наваждение на нашу страну заставило нас забывать даже об охране труда на заводе. Да и какая могла быть охрана труда, когда на завод враг сбрасывал бомбы? Во время войны мы не расширили демократию, а, наоборот, жили по строгим законам и порядкам военного времени; рабочие на заводе жили на казарменном положении и отсыпались даже в уборных. Война пожрала нажитые нами несметные материальные богатства. А миллионы наших людей, цвет нашей нации, погибшие в боях? Эти люди похищены из нашей жизни в расцвете своих сил… Мы все, кто живет сейчас на белом свете, ближе всех предыдущих поколений к коммунизму! Первые коммунисты мысленно увидели контуры справедливого человеческого общества, предсказали долгий путь упорной борьбы за него. И вот мы уже своими руками по-хозяйски поддерживаем все, что идет новым и красивым в то общество, которое строим, отметая все, что обречено на смерть, на уход в прошлое. Строя, мы уже практически изучаем коммунизм, мы уже хозяйничаем в нем… — Отнякин помолчал и вдруг как-то виновато сказал: — Понимаете ли, тот оратор меня вчера так распалил, что я, кажется, на собрании выступил резковато, да еще за ржавчину эту и начальника цеха Гудилина критикнул. Ну, этому так и надо. Нет, вы послушайте! Вчера перед собранием я пришел в цех. Вдруг слышу разбойничий, покрывающий все шумы посвист. А это Гудилин вышел из конторки и свистит, как мальчишка-голубятник, и пальцем кого-то из работниц к себе подзывает. Это хамство ведь?