Вика легонько толкнула Женю локтем.
— Нет, ты видела, слышала когда-нибудь, как наша Марина ораторствует? — прошептала она.
— Я недолго работаю в нашей бригаде, а уже сдружилась с вами, мне хорошо с вами, — продолжала Марина. — Довелось мне в жизни горя повидать и своего и чужого. Работаю с юных лет на производстве. Всегда старалась заработать побольше. А как же? Сына ращу, в большой семье живу… При этом понимала, что мой труд не только мне, а и всему народу нужен. Да плохо я понимала, что труд мой вместе с людьми и не дал никакому лиху жизнь заесть. Горе, оно человека-то стережет… А пережить горе люди помогают, товарищи, а где найдешь товарищей? В труде! — Марина была с виду спокойна, лишь пальцы руки, которой она придерживалась за спинку стула, мелко подрагивали. — Помните, как Гоголь писал в «Тарасе Бульбе» про войсковое товарищество? А у нас трудовое товарищество; оно есть в нашей бригаде, и каждый его чувствует. Стоя у станка, я не раз думала, что нет ничего дороже для каждого из нас, как наша общая дружба в работе. Так я думаю. — Марина села.
— Постойте, я скажу. — Из первого ряда вышел наладчик дядя Вася. — Хороший пример с ансамблем грузчиков привел ты, Сергей Антонович, — с напускной солидностью проговорил он, становясь рядом с Соколовым около трибуны. — В давние времена грузчицкая работа считалась работой для босяков, а, видите, сумели люди сделать ее дисциплинированной, красивой. И как же странно вдруг увидеть босяческие привычки у нашего рабочего в нашем точном квалифицированном труде. Помните, как Леонид Ползунов протолкнул свой брак? — Бросив этот вопрос бригаде, дядя Вася продолжал резко: — Девицу-контролершу вокруг пальца обвел, да еще правым посчитал себя. Мое, мол, дело — кольца шлифовать, а девчонкино — проверять; проморгала — отвечай. Совесть тогда у него начисто отсутствовала. А из этого факта вывод можно сделать прямой: контроль такой, какой он есть на заводе, — не нужен: он уже вред приносит. Невероятно? А факт!
Хороший рабочий, он лучше любого контролера знает вещь, которую делает. Если он только сам за свою работу отвечает, то и единоличную свою совесть запросто обмануть сможет. Для него и нужен специальный контроль. У коллектива рабочих, хотя бы у нашей бригады, и совесть коллективная и может быть только неподкупной совестью. Если нам дадут право самоконтроля, — ясное дело, это заслужить надо, — тогда именно мы сами поведем беспощадную борьбу с браком. Это первая моя мысль. А вот другая, которую хочу высказать. Не все у нас еще душою понимают, что такое дисциплина труда, а потому и не любят ее. Я даже скажу, что к такой работе, как у Марины Поройковой, некоторые относятся, как баре, считают, она за лишнюю копейку изнуряется. Это мнение я краем уха слышал от одного молодого товарища, у которого еще до сих пор материно молоко за губами сладит и отцовский кусок хлеба изо рта торчит. Насчет интересу и красоты в жизни у этого юноши понятие тоже особенное, такое, что нам никому и в толк не взять. А я на этом нашем собрании хочу гласно отдать свое рабочее уважение Марине. — Дядя Вася понизил голос. — Вот что вспомнилось мне: ночью дело было… Немец не раз пытался бомбить завод, да все безуспешно. А тут попал. Представьте себе: в цехе фугаска разорвалась. Ну, и убитые, раненые тоже были… Наскоро главные последствия взрыва ликвидировали, а потом долго в разбитом цеху работали, в зимнюю-то стужу. Металл руки мертвил, а Марина вот так же работала, — дядя Вася вскинул голову и строго спросил: —Так кто мне скажет: в чем возвышенный интерес в жизни?
— Сергей Антонович! — крикнула Зоя Евстигнеева. — И вы, дядя Вася! Слушайте, что скажу…
Дядя Вася отошел от трибуны и сел за стол, словно председатель собрания.
— Я все время чувствовала, что наша бригада пока скрыто, но к чему-то движется интересному, — голосок Зои завибрировал от волнения. — Но, дядя Вася, неужели вы взаправду считаете, что в нас есть босяческие привычки?
— Это уж вы сами на себя смотрите, — ответил дядя Вася.
— И посмотрим. Конечно, маленькое разгильдяйство у нас иногда наблюдается, только мы его по глупости иногда не замечаем, не понимаем, что это разгильдяйство. Мы вот, комсомолки, сразу приметили, как работает тетя Марина. Теперь мы все хотим работать, как она. И жить так же правильно!
— Перестаньте про меня говорить! — крикнула Марина.
— Нет, будем, — упрямо ответила кудрявая Зойка. — Товарищи, — сказала она, глядя на бригаду полными обиды глазами. — Да что же, нас зря в школе учили? Уж так мы ничего и не понимаем? То есть мы очень мало понимаем и знаем, а еще меньше испытали. Мы можем говорить, что испытали войну, потому что мы родились перед самой войной и росли в войну. Только мы сами тех мук не испытали, которые и за себя, и за нас наши родители испытывали. А честно сказать: мы не помним войну. У меня папа фронтовой инвалид, у него незаживающие раны. И он скоро умрет. А ему только сорок пять лет. Он знает, что умрет скоро. Понимаете, как нашей семье с таким папой тяжело живется… — Зойка худенькой, до плеча оголенной рукой утерла не то пот, не то слезы под глазами и села.