И вдруг ему подумалось, что это новое он не сам нашел, ему подарили его Альфред Степанович и Леонид Петрович, подарили как-то молча, деликатно.
VI
Альфред Степанович днем ходил по лагерю или торчал в своей «Лебедушке» на середине протоки, не признавая никакой другой одежды, кроме пунцовых сатиновых плавок. Его курчавая голова не боялась солнечного зноя, и он не накрывал ее ничем. По вечерам и ранним утром он накидывал на голые плечи старый ватник.
Леонид Петрович носил длинные, до колен, черные трусы и прикрывал свою лысинку фетровым колпаком. Когда наседали комары, он облачался в полосатую желтую пижаму, пропитанную особым, придуманным им составом.
Учитель на свои переметы лавливал судаков и сомят, и лагерь не оставался без рыбы ни дня. Но Альфред Степанович все норовил исхитриться на сазана. Это ему никак не удавалось, и от этого он тихо злился.
На закидные удочки Бутурлина не попадалось ничего. Это его не очень-то огорчало. Он не был рожден рыбаком и, казалось, был равнодушен к добыче. Он даже не умел ловить «добровольцев» — лягушат, кишевших на мокром песке у самого уреза воды. Их ловили для наживления снасти. Альфред Степанович накрывал лягушонка своей волосатой и пухлой рукой сразу, и тому уже некуда было деваться. Леонид же Петрович сначала нацеливался, занося над лягушонком узкую, сложенную лодочкой ладонь, но всякий раз, когда он опускал руку, шустрая тварь успевала скакнуть в воду. Если Леонид Петрович и накрывал добычу, она часто проскальзывала меж его длинных пальцев и успевала улизнуть.
Альфред Степанович язвительно говорил, что Бутурлин боится лягушачей щекотки.
Когда оборудовали палатку, Леонид Петрович особо тщательно подогнул внутрь ее «подол» и плотно прижал его к песку кошмой, чтобы никакая пакость не подползла. Альфред Степанович усмехнулся и сказал, что все ядовитые гады и насекомые панически боятся человека. Сам Альфред Степанович, казалось, был лишен начисто чувства брезгливости. По берегу протоки в корягах охотились ужи. Заметив безобидного гада, Альфред Степанович выволакивал его из корней и сучьев, складывал в комок и забрасывал далеко в протоку.
— Смотрите, как изящно плывет! — говорил он при этом. — Как перископ, воду чертит.
На обязанности Анатолия было ходить к леснику за молоком. Однажды он шел лесной дорогой и чуть было не наступил на змею, лежавшую клубком в луче солнца. Тольян попятился, даже отбежал назад. Гадюка, разбуженная грохотом привязанной к пустому чайнику крышки, уползла с дороги в густую траву. Анатолий подобрал сук и с бьющимся сердцем прошел место, где нежилась гадюка. И, уже пройдя его, рассердился на себя. Струсил же он! А чего ему стоило доброй палкой поломать хребет или размозжить голову гаду?
Тольян обозвал себя девчонкой и, вернувшись в лагерь, нашел под корягой и заставил себя взять в руки большущего ужа. Ничего омерзительного в этой твари не оказалось, у нее была даже приятная на ощупь кожа. Анатолий решил изучить ужиные повадки и однажды увидел, как ужонок, совсем маленький, не больше и не толще карандаша, заглатывал схваченного им за лапку лягушонка. Ужонок как бы натягивал себя на хрипло и тихо пищавшего лягушонка, который, защищаясь, выволок его из-под коряги на мокрый гладкий песок. «Вот это работенка», — удивился Анатолий тем усилиям, которые затрачивал крошечный хищник, чтобы отправить себе внутрь добычу. Он захотел помочь слабосильному охотнику и прижал оставшуюся на свободе лапку жертвы прутом. Ужонку почудилась опасность; он мгновенно выбросил из своей пасти добычу и, как молния, улизнул под корягу; лягушонок тоже был такое. На мокром песке остались микроскопические следы смертельной схватки.
— Видал, как у них! — Альфред Степанович из-за спины Анатолия наблюдал всю эту картину. — Тут, брат, кругом борьба насмерть идет. Уж на что сволочное создание оса — с жалом, с ядом, вообще бандитское насекомое, — а и у него враги, да еще какие грозные. Из своего же брата. Понаблюдай-ка.
Вскоре Анатолию довелось увидеть, как крупный шершень сожрал осу. Шершень тяжело прогудел мимо Анатолия и сел, вернее, зацепился за стебель чертополоха задними ногами; в передних он держал за спину осу, вилявшую брюшком и норовившую вонзить во врага свое жало. Первым делом шершень жвалами свернул осе голову, а потом с хрустом уничтожил ее без остатка. Нахальные, прожорливые и неистребимые осы забирались всюду; выжирая шпиг, они рыли в краковской колбасе настоящие туннели, они не чуяли, когда колбасу резали, и гибли под ножом; они пережалили всех участников рыбалки. Всякий раз, когда налетали шершни, наглые осы исчезали из лагеря.