Александр Николаевич сел на скамью и помолчал, отдыхая.
— Письмо твоей супруги я читал. Быть вам надо опять вместе. Так мы с матерью считаем. Мать тебе на этот счет свои резоны скажет. Слушай, что я тебе как отец скажу. Надо нам найти настоящую правду. Не может быть, чтобы жизнь оказалась такой несправедливой ко многим людям сразу. Вот и поищем эту правду да по ней и поступим, а не сослепа. — Тон Александра Николаевича совсем не соответствовал тому ершистому виду, с которым он готовился к разговору. Но тон его был властный, и Дмитрий почувствовал себя перед старым сухоньким своим отцом мальчишкой, для которого отцовское слово — закон. — Ты, сынок, забыл, что ты отец, муж и отвечаешь за свою семью. Покаюсь: и я считал, что ты правильно сделал, когда дочь не отдал Зинаиде. А время прошло и вон чего показало. Как у всех за это время горе наросло, что и носить его трудно в сердце. Пришло время, и должен ты власть свою мужнюю, отцовскую проявить, мудрую и любовную. Не поздно. Трудней, да не поздно. Если ты от отцовства в кусты спрятался, имей в виду: я от внука не откажусь… Где он сейчас, внук Саша?
— Должен быть дома. Но что ты хочешь делать, папа? — холодея спросил Дмитрий. — Отнять у нее, у Анастасии Семеновны, Сашу! Это жестоко.
— А ты думаешь, я не знаю. Думаешь, если ты вернешь сына себе, это будет, как говорится, жестокий эгоизм? Молчишь? Нет, это жестоко, но зато справедливо, по правде. И потом — смотря как дело повести. Милосердие твое фальшивое: оно всем во вред, и тебе больше всех. Ишь, из милосердия надумал жене дочь отдать. С таким милосердием с тоски захиреешь. Вкус даже к службе потеряешь. Еще немного — и по службе тебя крушение постигнет.
— Уже постигает.
— Значит, должен устоять. Ты еще в полной силе. Вот и все. А теперь показывай, где внук живет. Проводи до дома.
Через несколько минут они подошли к большому коттеджу в тихой улочке, и Дмитрий показал на свет в окне первого этажа, где жил его сын.
— Теперь ты иди домой. Скажи матери, куда я пошел. Я с внуком вернусь. Подумайте, как Лидочке получше объяснить и чтобы по правде. Иначе нельзя… И еще вот что скажу. Мать мы можем отпустить пожить пока у тебя. Лидочка к ней, к бабушке, сердцем приросла. С ней и Зинаиду дождетесь. Переживете вы со старухой моей полегче все это дело. Это ты имей в виду. Теперь иди.
XV
— Вы будете Анастасия Семеновна? — спросил Александр Николаевич у женщины, открывшей ему дверь.
— Да, я. Проходите, — сказала женщина, прижимая руки к груди.
Александр Николаевич приблизился к ней и осторожно положил руку на ее плечо.
— Здравствуй, Анастасия Семеновна, — сказал он, оглядев ее всю и заметив испуганный, страдающий взгляд, и старенькую вискозную черную кофточку, и усталость на ее лице. — Однако сядем. — Он подвел ее к столу и усадил на стул, на котором она сидела перед его приходом. Она, наверно, читала при свете угасающего дня: на столе, накрытом вязаной скатертью, лежала раскрытая книга. — Вижу, догадалась, кто я?.. Дед я Сашин. Поройков Александр Николаевич.
— Похожи вы все.
— Да. Похожи. — Александр Николаевич придвинул к столу гнутый стульчик и сел напротив хозяйки. — С тяжким делом я к вам.
— Знаю, — чуть слышно выдохнула Анастасия Семеновна, опуская глаза. Ее дрябловатые щеки мелко задрожали, и по ним побежали скудные слезинки. — Так и надо было ожидать.
Александр Николаевич оглядел комнату. Две кровати были свеже окрашены голубой эмалью; платяной, похожий на канцелярский шкаф тоже был подновлен… «Сашина работа», — догадался старик. И вдруг вид скромного жилища как бы подсказал ему, что тут люди живут просто, душевно и умно, что здесь поймут ту правду, с которой он пришел, и здесь ему легко будет говорить, и, может быть, не так уж жестоко будет то горе, которое он принес сюда.
— Я, Анастасия Семеновна, насчет вас все знаю, — заговорил он. — Потому и про себя хочу сказать немного и откровенно. Стар я уж. И тяжело мне знать, что есть у меня внук и не ведает он про меня…
Анастасия Семеновна, наклонившись, вытерла уголком скатерти глаза.
— Я была готова к этому, — сказала она, глядя на Александра Николаевича добрыми лучистыми глазами. — И вы мне ничего не говорите. С той самой минуты, как я узнала мать Саши, я потеряла покой. Думала промолчать. Да ведь и она меня узнала. И ведь мать она. Как же я могла решиться, чтобы скрывать? С какой совестью бы я жила? А потом я узнала, какое несчастье получилось в семье у Дмитрия Александровича. Камень и лег мне на душу. И вот все думаю, как же все это исправить. Как Саше сказать, правду объяснить? Мальчик он еще. Может, поберечь его от этой правды?