— А так и будешь…
Чтобы не расстраивать преждевременно Александра Николаевича, ему еще не объявили о категорическом запрещении работать. Варвара же Константиновна об этом знала, но это ее не тревожило: семье на сытую жизнь хватит; от Дмитрия уже пришел перевод на пятьсот рублей, да и Артем в один из своих наездов по секрету от отца дал ей две сотенных.
— Хорошо будем жить.
— Неужели работы лишат?
— Ишь ты, работник. Да тебя в цеху в первый же час грохотом пришибет.
— Не обязательно в цех. Можно куда полегче.
— Не о том пока думай. — Варвара Константиновна наклонилась к мужу и поправила ему шарф.
— А ты чего это раздевшись выскочила? — притворно рассердился Александр Николаевич, тронутый заботой жены; он указал рукой на Демьянко, развешивавшую белье. Ветерок трепал на ней халат, обнажая голые ноги в мужских галошах. — Такой-то нипочем и босиком по снегу пробежать. Ступай домой. А то одевайся да выноси и себе табуретку. Усядемся рядком, и пускай люди, глядя на нас, думают: какая трогательная пара!
— Гуляй уж один. Поправишься совсем — в театр поедем; в антракте в фойе под ручку выйдем, тогда и покажем, какая мы пара. — Варвара Константиновна тихонько засмеялась и, шаркая шлепанцами, пошла в дом.
«Расшутилась: антракт, фойе, а сама еле ноги волочит», — Александр Николаевич начал глубоко дышать, и у него в самом деле чуть закружилась голова.
Ребятишки бросили игру в прятки и сгрудились около своей бывшей ледяной горки, уже порушенной дождями, моросившими в последние туманные дни. Дети не поладили и подняли галдеж. Вдруг их звонкие голоса стихли; мальчишки и девчонки расступились, на свободной площадке ледяного наста оказались Соколенок и паренек в кепке козырьком назад. Они встали один против другого, сблизившись вплотную правыми плечами, и завели перебранку, которая по мальчишечьим правилам чести должна предшествовать потасовке.
Внезапно среди детей оказалась Демьянко.
— И откуда ты взялся такой, паразитина! — Она было схватила Соколенка за облезлый собачий воротник, но тот ловко увернулся и мгновенно оказался в безопасности.
— Я вот тебе уши надеру! — кричала Демьянко. — Ты задираться сюда приехал?
А Соколенок уже шел по закраине пустыря, с размаху всаживая в льдистый снег свои ноги в резиновых сапогах, чтобы счистить с них налипшую грязь. Он повернул голову в сторону бранившейся тетки и смотрел на нее с серьезным сожалением. Во всей его фигурке, с прямо и все еще напряженно опущенными руками, в выражении его симпатичного лица было столько достоинства и сознания собственной правоты, что Александр Николаевич невольно подумал: «А ты, видать, парень правильный, но трудно тебе с нашей компанией сживаться. Ишь ты, чуть не подрался, да обошлось».
Александр Николаевич откинулся на спинку стула, прислонясь затылком к стене дома, и с минуту смотрел на небо. У крыльца рос туркестанский вяз, посаженный им пять лет назад. Дерево своей верхушкой уже доставало окна третьего этажа. Тонкие голые ветки трепетно, как бы с нетерпением тянулись к весеннему небу. «А ладное я ему место определил. От подземных труб отсыревает почва, что ли? — только влаги ему хватает». И вдруг старику захотелось немножечко походить. Он спустился с крыльца и, медленно ступая по мелким льдышкам от разбившихся на тротуаре сосулек, обошел дом.
Все так же с ревом проносились, разбрызгивая грязную снежную жижу, груженные бетоном и кирпичом самосвалы. За шоссе, над почерневшим от сырости дощатым забором, тянулись залитые солнцем корпуса завода; в шуме весны они были немы, и квадраты окон казались непроницаемо-черными.
«Надо побывать», — подумал Александр Николаевич и не удивился тому, что намеревается не вернуться в свой цех на работу, а только побывать там. Возвращаясь на свое место, он почувствовал, как тяжелы его подшитые кожей валенки: четыре ступени крыльца оказались трудными для него. «Это правда… Правда, — покорно подумал он, снова усевшись на стул. — И справедливо». Мимо него прошли жильцы дома; они шли на обед, здоровались с ним приветливо, но торопливо, и эго тоже не обижало его: обеденный перерыв короток.
XXX
Так, заставив себя признать справедливость всего, что с ним происходило, Александр Николаевич пошел на завод оформлять свое увольнение.
Его не обижало, что все люди, к которым он приходил с «бегунком», просто, по-обыденному расписывались на листке бумаги в знак того, что рабочий Поройков, уходя с завода, не остается должен чего-то такого, за что с него нужно при расчете удержать деньги. Это ведь только для него было необычным, что он в первый и последний раз в жизни увольняется с работы.