Александр Николаевич слушал сноху, опираясь руками о скамейку, подергивая острым плечом и сердито хмурясь.
— Это верно, помочь я вам не в силах уже, — сказал он покорно. — А вот насчет Бутурлина ты зря, мудрый он мужик… и партийный в высшей степени.
— И хитренький, — вставила Женя.
— Вот именно, — согласилась Вика. — Статью отказался печатать: холостой выстрел, говорит, будет. Послушать его, так хронические неполадки на заводе не от нас зависят; виновато несовершенство государственного руководства.
— Вроде контрика, значит, Советская власть плоха? — усмехнулся Александр Николаевич. — Нет, уж если Леонид Петрович говорит о серьезном, так говорит подумавши. Может, и правда, тут пополитичней надо действовать.
— Вот-вот, — снова загорячилась Вика. — Он нам и толковал насчет производственной политики…
Александр Николаевич посмотрел на Вику. «Ну, теперь ты меня слушай», — приказал этот твердый взгляд блеклых карих глаз, лишь в зрачках теплившихся жемчужно-серым неярким светом.
— Ишь ведь ты, чего сказала, Виктория: дескать, чем ты, старик, теперь поможешь. И она вот… — Александр Николаевич повел ладонью, словно обозначая путь, которым ушла Варвара Константиновна. — Развлеките, сказала, старика беседой о заводских делах, а сама с Сергеем Соколовым пошла секретный сватовской разговор продолжать… А стариковское слово вам не нужно?
Александр Николаевич сказал это так, что Женя почувствовала себя страшно виноватой.
— Нужно, нужно! — воскликнула она, приласкиваясь к нему.
— То-то. Через два дня вы пойдете на первомайскую демонстрацию. Конечно, из книжек всяк знает, какие были маевки и демонстрации до революции. А мы, старики, их по жизни своей знаем. Семьдесят лет назад в американском городе Чикаго рабочие устроили огромную стачку. Были столкновения с полицией и кровавые расправы над пролетариями. Эти события и были началом пролетарского боевого праздника…
— Ах, как же это я!.. — удивилась Женя. — Не догадалась. Это в газете заиграло бы: Америка — родина Первого мая, и там до сих пор империалисты хозяева, а мы в который раз будем праздновать свободно…
— Свободно? — почему-то строго спросил Александр Николаевич и ответил: — В тридцать девятый. Привыкнуть к свободе за такой срок можно до того, что и смысл ее понимать перестанешь… Так-то, вроде вас, и Егор Кустов ко мне пришел. Жаловался на Гудилина.
— Гудилина и мы знаем, — осторожно вставила Вика. — Что же Кустов про него говорил?
— А что и все говорят. Барин. Когда в цеху работы нет, сидит в конторке с книжками, учится. А как заштормит на заводе, так он тигром становится. Тут все его таланты сверкать начинают. А самый главный — неуважение к рабочему.
— Ну и что же вы ответили Егору Кустову? — спросила Женя.
— А что ответишь человеку, который партийную работу ведет в массах? Забыл Егор Кустов, что такое политическая свобода. Пришлось ему объяснить, что его партийная работа — это есть высшее проявление на деле свободы рабочего класса. Он, конечно, понял меня, да вдруг возьми мне и брякни, что Гудилины и есть те люди, которые вроде как последствие культа личности. А хотя бы и так. Вся партия не испугалась осветить перед народом, что такое культ личности и какие в нем были опасности, а Егор Кустов боится начать Гудилину поворачивать голову куда нужно. Тут я Егора назвал трусливым политиканом и попросту погнал.
— Ой! — шутливо испугалась Женя. — Может, и нас погоните тоже…
— Нет, — улыбнулся Александр Николаевич. — Вы беспартийная масса, я с вами должен работу проводить… Так слушайте: при самом рождении нашего пролетарского праздника и в дальнейшем всякие предатели рабочего дела стремились, чтобы Первое мая отмечалось мирненько, даже без стачек. А Ленин призвал пролетариев России выходить на первомайские демонстрации с требованиями свержения самодержавия и политической свободы…
— Это история, отец, — осторожно сказала Вика. — Мы про сегодняшнюю нашу жизнь говорили.
— А и я про сегодняшнюю. Вроде вы заговорили про обидное для вас. А если подумать, так вы хотите знать, как вам жить и трудиться? Так я понимаю?
— Так, так, папа. — Анатолий стоял позади Вики, опершись на лопату.
— Как жить? — Александр Николаевич быстро взглянул на сына. — Это для нас уже не означает, как добывать, кусок хлеба, просуществовать. Как жить красиво?! Вот какое раздумье нас одолевает. Свободный человек хочет как можно больше взять радости и красоты от жизни, и эта жадность у нас вполне утолимая. И первым делом жадность до красивого труда. Да только труд никогда не был и не будет делом легким: он сил, здоровья от человека требует, и терпения, и умения. Я вот, к примеру, за всю жизнь ни одного изобретения не сделал такого, чтобы в газетах: меня пропечатали или там необыкновенно премировали. А вспомнишь, как работал, так увидишь: каждый-то день, все кумекал, как ловчей сработать, часок-другой сэкономить. Работал не только руками, а и головой… Теперь поглядите на завод, на поселок, вон школа, вон детские ясли, клуб, магазины, — ведь это все и есть наш труд. Какая жизнь тысяч людей вокруг завода кипит. Это на бывшем пустыре-то! Опять же как посмотреть на эту общую жизнь. Болячек найдем порядком, есть даже очень неприятные: хотя бы вот жилья нам не хватает, или вот с планом не управились… Да вот есть у нас завод, которого пятнадцать, лет назад не было, и был он только нашей мечтой. Ну, стало быть, построили завод, начал он работать. И все? Ан нет! Завод-то быстро стареть начал, малосильным для потребности страны оказался. Автоматизацию теперь замышляем, электроника в цеха входит. Завод мы передадим нашим детям, внукам, и они тоже его будут обновлять вечно, и вечно он будет для людей источником красоты свободной жизни. Ну, вот теперь насчет сегодняшних ваших огорчений. Не может этого быть, чтобы наш многотысячный коллектив не поднял своего завода на высшую ступень, как непрерывно поднимал до сих пор. Партийный Двадцатый съезд поставил перед нами большие задачи. И вот мы уже недовольны тем, как раньше жили и работали. Это недовольство приветствовать надо.