«Чудно. Не могли же они уйти. Вызвать отца из такой дали, и вот тебе на… Может, соседи знают».
Он подошел к двери напротив, поднес было палец к кнопке, но передумал.
«Вдруг спят. Неудобно тревожить».
Потом достал из кармана поддевки часы, которые верно служили ему со времен войны. Было около одиннадцати.
«Эх, дети, дети! Дай бог, чтобы все было в порядке».
Он решил спуститься вниз и уже сделал шаг по лестнице, как от соседей донесся женский голос. «Не спят», — обрадовался старик и решительно позвонил. Почти тотчас же резко распахнулась дверь. Вышла рыжеволосая женщина средних лет, с узким нервным лицом. На ней было короткое платье с глубоким вырезом на шее. Маленькими подведенными глазами она бесцеремонно и неприязненно осмотрела старика.
— Доченька, я отец Мурода…
— Какого Мурода?
— Соседа вашего. — Старше показал рукой на противоположную дверь. — Я приехал из района, а дома никого нет. Не скажешь, где они?
— Странный вы человек. — Лицо женщины дернулось, видимо, она усмехнулась. — Мне они не докладывают, когда уходят.
— Доченька, а может…
— Да поймите же, я ничего не знаю и ничем не могу помочь.
Дверь захлопнулась, прежде чем старик успел что-либо спросить. Словно ища опору, он ухватился за поясной платок и, тихо бормоча «прости, господи, прости, господи», спустился по лестнице. Недалеко от подъезда он нашел низенькую лавочку, смахнул рукавом снег, сел, глубоко втянул голову в воротник чапана[4].
Улица еще жила редкими прохожими и машинами. У перекрестка на фасадах домов горели буквы неоновых реклам. «Мясо, молоко, масло», — шевеля губами, бесцельно читал старик. — «Детская шалость с огнем приводит к пожарам». «Промышленные то ры». Ему стоило большого труда угадать, что такое «то ры», и когда наконец понял, то потерял к рекламе всякий интерес. Он вообще отрешился от всего, что окружало его, и даже не обратил внимания на такси, остановившееся почти у самого дома. Лишь когда из машины вышли мужчина и женщина и, смеясь чему-то своему, приблизились к подъезду, старик поднялся навстречу. Увидев его, они приостановились, удивленно переглянулись.
— Мы уже и не ждали вас, — после первых приветствий стал оправдываться Мурод. — Решили, что не приедете, и отправились в гости. Когда же вы выехали?
— В полдень, сынок, в полдень. Как узнал, что ты звонил, сразу же собрался. Думал, что и не доберусь…
— Да что же мы стоим, пойдемте домой. Вы же совсем замерзли.
Но старик не тронулся с места. Он испытующе смотрел на сына.
— Скажи, что случилось? Почему так поспешно вызвал меня?
— Ничего не случилось. — От Мурода пахнуло водкой и табаком. — Просто соскучился…
— Он в Москву едет на три месяца. От завода направляют учиться. Вот и хочет перед отъездом повидаться, — пояснила невестка. Она быстрее мужа уловила состояние старика, но поняла его по-своему и накинулась на Мурода: — Говорила же, незачем беспокоить отца в такую погоду…
— Едешь, значит, учиться… Слава богу, — сказал старик. — А я, грешным делом, о чем только не передумал.
— Ну идемте же… — Взяв отца за локоть, Мурод повел его в подъезд.
Поднимаясь по лестнице во второй раз, старик всем своим немощным телом чувствовал, как он устал. Все невзгоды долгого дня отозвались в нем сплошной неумолчной болью. Колоколом гудела голова, разламывалась поясница. На какое-то мгновение у него появилось желание остановить сына и сказать ему: «Ты, сынок, не ведаешь, что делаешь. Если тебе действительно захотелось повидаться со мной, мог бы выкроить денек и приехать. Этим ты не уронил бы своего достоинства, а для меня встреча была бы праздником, я не устал бы молиться за тебя. Теперь же мне ничто не в радость. Как мог ты забыть, что я стар, немощен и что зимний путь не для моих костей? Как мог забыть ты?.. Ведь я отец твой…» Но ничего этого не сказал старик. Не мог он, не хотел признаться себе, что очаг, согревавший его все последние годы, давно уже холоден. В молчании он хоронил пепел истлевших надежд.
— Так едешь учиться? — безучастно переспросил старик, когда они уже были на лестничной площадке и Мурод, достав ключ, копался в замочной скважине. — Учись, сынок. Хорошее это дело — учиться.