И, позабыв об осторожности, Ваня вскочил, потянул замкового к себе. Нет, не живой. «У-у-у!.. Я… Я это все! — так и полоснуло безмерной виной ефрейтора Ваню Изюмова. — По танкам приказано было… Только по танкам!.. А я?.. Нарушил… Ох, не выполнил я приказа!
Хотя бы зарылся, замаскировался… На голом бугре…
Ох и дурак же я, ох и дурак!»
Немецкий снайпер спешил: следующая пуля, скользнув по орудийному металлу, не хлопнула, как положено было ей, разрывной, а, тоненько, сладко запев, унеслась, чудом оставив Ваню в живых.
Обычно в позиционной войне обнаружить "кукушку" непросто. Но эта была "проходной", сидела уже не в насиженном ею "гнезде", а там, видать, где удалось ей пристроиться. И два следующих выстрела выдали ее:
Семен Барабанер по приказу ефрейтора высунул над щитом на стволе автомата ушанку, а Ваня, лежа, высматривал "кукушку" в бинокль. Бил снайпер из церквушки на погосте.
Орудие доворачивали ползком, не высовываясь из-за щита, упираясь ногами в валун.
Заряжающего тоже убило, поэтому наводчика Сальчука, как и положено, самостоятельно, без особого распоряжения командира орудия уже сменил подносчик снарядов Семен Барабанер. Болезненно бледный — волдырь на пятке давал себя знать, — он уже припал глазом к окуляру прицела. Но Ваня его оттолкнул.
— Снаряды! — гаркнул он очумело Семену. — С Огурцовым! Живей!.. Орешный, к замку! — Сам рванулся к прицелу, заработал штурвалами. — Фугасным! — выкрикнул сипло.
Яшка Огурцов, по прозванию Пацан, ящерицей юркнул к ближайшему ящику со снарядами. Напарник Степана Орешного, второй правильный Тимофей Чеверда, почти лежа, вырвал фугаску из ящика. Пацан ее подхватил. Костлявые руки Семена ему помогали. Ползком вдвоем с Пацаном Барабанер подтащил фугаску к Орешному. Степан Митрофанович, старше и крепче их обоих, один вогнал ее с лязгом в камору.
Цель — крайнее справа окно то ли церквушки, то ли часовни у ближнего края погоста — Ваня поймал в перекрестие сразу. Задохнулся на миг, хватил во все легкие воздуху. Сам себе крикнул:
— Огонь! — и сам же нажал на рычаг.
Выстрел — кто раньше?.. Они или снайпер? — так и отдался в солдатских сердцах, громом весенним прогрохотал.
А Ваня не ждал.
— Фугасным! — яростно крикнул опять. Грохнуло снова.
— Фугасным!.. Фугасным! — командовал Ваня. Орешный вгонял в камору снаряд за снарядом, Пацан с Семеном их подносили, Чеверда подавал, а Ваня, выцелив, нажимал на рычаг.
Ствол орудия раскалился, снег под ним потемнел. А над церквушкой уже поднялся столб дыма, снега и пыли — в стене зияла дыра.
«Да это же храм! — опомнился Ваня. — Кладбище… Кладбище там! Причем тут могилы, церковь причем? — Опешил. Отпрянул от "панорамы", сорвал ладонь с рычага. Схватился за голову. — Да что это я? Ведь мы же… Да первым же снарядом, наверное, этого гада с камнями смешало». Оглянулся растерянно на расчет. Семен с Пацаном тащили уже очередную фугаску. — Отставить! — приказал испуганно Ваня. Вырвался хрип из груди. Откашлялся. Выкрикнул внятней: — Конча-а-ай! Разряжа-а-ай!
Услышав приказ, Степан Митрофанович, хотя и разгоряченный, увлеченный стрельбой, сразу рванул рукоятку замка к себе. Раскаленная гильза со звоном вывалилась на утоптанный снег. Он зашипел. А Ваня, опершись о замок, стал подыматься с колена. Вырос по грудь над щитом. Все смотрел и смотрел на изрытый снарядами храм. И вдруг как садануло его. Со страхом оглянулся назад. Господи, нет, не бред это, не сон. Ой не сон! Вот они, Пашуков и Сальчук, за станиной, в снегу, накрест лежат — один на другом. Стыло, колом уже торчали руки Марата, а ноги Олеськи закоченели крючком. Левый глаз и щека у Вани так и задергались, перекосило уродливо рот. Нездоровая эта гримаса впервые поразила Ваню лет в семь. Потом постепенно прошла. Правда, с уходом на фронт левый глаз и щеку у Вани опять нет-нет да и начинало легонько подергивать. И вот вдруг снова уродливо, дико исказило Ване лицо. Номерные, кто где стрелял, так и стояли, растерянно и виновато глядя на командира, на то, как, сгорбившись, опершись о гребень щита, он корчил гримасы — угрюмые и жуткие, — будто обращенные к убитым Пашукову и Сальчуку.
— Я… Ой, я это все! — сорвалось вдруг с искривленных Ваниных губ. Дрогнул подбородок. Ваня сжался весь. Подозрительно влажно заблестели глаза. Видно было, как он изо всех сил старался, чтоб не заплакать. Но слезы, скопившись, потекли по щекам. Ваня их поспешно слизывал с губ. Еще сильнее напрягся. От натуги, от горя глаза его, все еще доверчиво-детские, чистые, как-то сразу расширились, застекленели, казалось, они вылезают из орбит. Закоченел истуканно Ваня Изюмов. — Расстреляйте меня, — попросил неожиданно он. Мутно и тупо уставился на трупы. — Прошу… Ой, прошу вас, ребята! Не мо-о-о-гу… Ой не могу! — Ваня затрясся. Голову уронил, стиснул ладонями. На колени упал — едва лицом в сугроб не уткнулся. И зарыдал. Орешный, самый старший в отделении и самый, пожалуй, крепкий и сильный, первым бросился к командиру. Подхватил его, стал подымать. Подскочили другие. — Будя, будя, — успокаивал Ваню Степан Митрофанович. Только это он и твердил, не знал, видать, что тут еще можно и нужно сказать. Рябое лицо его насупилось и побурело, горько, чуть презрительно искривились опеченные стужей губы, наморщился лоб. — Будя, будя… Вам говорят! — твердил он, гладя ефрейтора по спине.