Когда Нургалиев и Голоколосский поволокли убитого снайпера на улицу, Пацан, как и все, сперва тоже стоял в стороне. Что-то в нем, прежнем, как будто разладилось. И все-таки вид поверженного ими врага подмывал его, и, скаля щербатые зубы, он вдруг сорвался и тоже пошел с трупом рядом. Раза два подсобил, уцепившись за свисавшую с немца полу шинели, и с удовольствием матюкнулся. А тело за часовней швырнули в сугроб.
Наваливалась ранняя зимняя ночь. Солдаты спешили. Проломы в стенах церквушки задраили плащ-палатками, одну дыру над дверьми оставили под дымоход.
О фашисте за делом забыли. Но там, где его нашли, все старательно выскребли, притрусили щебенкой.
У порога внутри уже разгорался костер. Все столпились у огня. Из города приковыляла полуторка, привезла старую мебель на дрова, пару матрасов, перину, где-то нашли и солому. Ею устлали весь пол, командиру положили перину. Кто-нибудь нет-нет да и подкинет соломки в огонь. Церквушка тогда ярко озарялась. Дым хотя и валил в «дымоход», расползался, однако, и внутри, ел глаза, першило в горле. Но после морозного тяжелого дня, после недели на колесах здесь было как у Христа за пазухой — спокойно, уютно, тепло. Хотя все измучились, всех смаривал сон, его настойчиво отгоняли. Ждали. Упревала пшенная каша в котле, в ведре вскипал чай. Сбоку на трех кирпичах к огню прижался тазик. В нем вкусно потрескивал жир. Семен собирался варить шоколад.
— Не томи, Барабанерман! Расторопней, расторопней давай! — покручивая пшеничные усы, с напускной строгостью потребовал Голоколосский. — Какой же ты одессит? Там вроде шустрые все.
Семен и сам спешил, старался вовсю. Суетился. Глотал от голода слюни. Пропустил подначку мимо ушей.
— Молчишь, Барабанович? А ведь обязан ответить. Да, да, не отмалчивайся, обязан! Я ведь… Я кто? — многозначительно ткнул себя пальцем в грудь Игорь Герасимович. — Я, как-никак, старше тебя и возрастом, и званием. Какой-никакой, а ефрейтор! Их бин, — подмигнул он, — ефрейтор! Фюрер и тот, говорят, с ефрейтора начинал. А ты вон еще рядовой.
— Чего привязался? — вступился за Семку помор. — Фюрер… Это же надоть! Нашел пример с кого брать. С бесноватого!
— Что-о? — вскинулся Игорь Герасимович. — Ты эти штучки мне брось! Я покажу тебе пример! Ишь, ловкий какой… Смотри, — обратился он за поддержкой к солдатам, — базу подвел. Я тебя, треска беломорская, быстро за жабры.
— А я тебя, каланча городская, за твою поганую пасть. Как ты с солдатом молодым обращаешься? — уперся руками в свои впалые, сухие бока расходившийся Лосев. — Вон Изюмов. Младше тебя, а умней. Тожеть ефрейтор. И не наводчик, как ты, а уже командир.
— Командир… Ха! Угробил двоих. — Инженер вдруг осекся, покосился на одиноко застывшего в темном углу вновь испеченного командира первого расчета, потом осторожно на взводного. Тот уже обернулся к нему. Инженер втянул голову в плечи.
— Ты-ы! — только и успел осечь его Лосев.
— А ну тебя, — решил отделаться от помора Игорь Герасимович. — Чего встрял? Не к тебе обращались.
— К тебе, не к тебе, а надоть это, — наседал, не сдавался помор, — Надоть того, — покрутил он заскорузлым пальцем у лба. — Смекать надо, ты, инженер. Он же как? Барабанер-то наш. Не как-нибудь там… Рецепт у него.
— Рецепт… Не смеши просвещенных, — осек помора Игорь Герасимович. — Педант он, вот он кто. Знаем мы их, шагу без системы не ступят. Все у них так. Все чтобы по логике им, по науке.
— У кого это у них? Кому это им? — уловив в словах, в голосе Голоколосского тайный намек, выступил из угла, из полутьмы ближе к костру Ваня Изюмов. Наклонился к куче изломанной мебели.
Барабанер настороженно вскинул кудрявую темную голову, уставил загустевшие сразу глаза в ухмыляющуюся рожу наводчика второго расчета.
Инженер пригладил усы, хитро прищурился.
— У кого… Да у педантов, у теоретиков этих там всяких, — помедлив, уклончиво ответил он. — Ох уж эти рецепты, системы, теории мне! Только застят глаза, засоряют мозги!
— При чем тут теории? — выпрямился Ваня со старым стулом в руках. Размахнулся им, хватил со всей силой о стену. Раздирая сиденье на части, стал бросать их в костер. — И потом… Так уж и застят? Напротив, все считают, что освещают. Теории теориям рознь. Научные…
— Гм, считают… Научные, — хмыкнул Голоколосский, тронул с усмешкой мизинцем усы. — О людях, их жизни, что ли? Э-эх! — вздохнул он презрительно. — Мальчик. Подрастешь, с губ сотрешь молоко, в настоящей жизни повертишься. Пооботрешься среди разных людей. Вот тогда и поймешь. Слишком мы человеки, наши жизни необъятны, подвижны и противоречивы, чтобы их, не греша против истины, удалось полностью охватить, включить в какие бы то ни было системы и теории, точнехонько предусмотреть и отладить. От них, этих идеалов и схем, столько же пользы, сколько и зла. Засоренье мозгов. Мертвечиной от них нередко несет за версту — от этих теорий и схем. Слепо поверишь… Уверуешь в них, того и гляди, споткнешься о череп, о кости.