Семен, довольный, отбиваясь от ложек, потащил таз на мороз.
Пока ели кашу, он раза два выбегал из часовни, смотрел, застыл шоколад или нет. Наконец внес, поставил таз на солому в самой гуще солдатских ног.
Навалились на паривший еще, источавший дурманный дух коричневый блин, аж треск за ушами пошел. Колотили довольно в Семкину спину. Опьяненные отдыхом, насыщением и теплом, солдаты на время забыли про кровь и смерть. Посыпались подначки и шутки, вспоминали — весело, всуе, по-русски — и бога, и душу, и даже мать. Взводный не стал затыкать солдатам рты: пускай отведут души. И сам тоже немного расслабился: жевал шоколад, сладко жмурился. Но не пьянел, как солдаты, старался есть спокойно и чинно, с достоинством, ни на миг не забывая, что уже скоро загрохочет здесь, у их случайного фронтового приюта бой с немецкими танками и начнет поливать их свинцовая смерть.
В сторонке, за клиросом, снова затихнув, хлюпая носом, уплетал свою порцию шоколада из котелка Ваня Изюмов. Неяркий свет автомобильной переноски сюда не доставал. В пляшущем свете костра лицо Вани то освещалось, то расплывалось бледным пятном. С минуту Матушкин не сводил с него глаз. «Неужто еще казнится, не простил еще ни меня, ни себя? — Евтихий Маркович заерзал на перине. Еще раз-другой беспокойно, сочувственно зыркнул на Ваню. — Все, хватит. Так дальше нельзя», — вдруг проникся он к нему состраданием и, чтобы дать ему выход, спросил неожиданно для себя самого:
— Ну как? Шоколад-то? Ишь, так и метут, так и метут, — кивнул он на солдат.
Ваня, не ждавший вопроса, растерялся, перестал жевать.
— Ну, прямо экстра! — покрутил ложкой в своем котелке лейтенант. — Что тебе «Красный Октябрь». Только что не плитками, не в серебряной обертке. А так… Барабанер! Боец Барабанер! — довольно пророкотал он со своей высоты. — За выдумку, за смекалку… За праздник бойцам объявляю вам благодарность!
Барабанера похвала эта — от самого лейтенанта, считай, что официально, по службе — застала врасплох, и он растерялся, обернулся к нему, весь пылающий от костра, от удовольствия, от всеобщего признания, и от смущения опустил голову.
— Верно, товарищ лейтенант. Это вы своевременно. Заслужил! — видно, опомнившись, заглаживая свою перед Семкой вину, несколько выспренне поддержал взводного Голоколосский. — Перед строем. Приказом ему. И от нас, — обернулся он к Барабанеру, — от солдат фронтовая, боевая, сердечная тебе, товарищ Семен Барабанер, — отчеканил он точно и ясно, — всеобщая благодарность! Ура-а! — крикнул игриво и тем не менее приподнято, искренне он. Все поддержали. — Ура-а! Вот так, Семен Барабанер. От имени и по поручению крепко жму вашу… вернее, ваши умелые, золотые… прямо-таки шоколадные руки! — Голоколосский ловко, молодцевато вскочил, схватил Семкины руки — тот едва успел поставить на камень свой котелок — и стал их трясти.
Солдаты еще больше разгорячились, все повскакивали, чуть не начали Семку качать, и лишь теснота не дала им таким образом выразить свой восторг.
Не принял участия в этой бурной всеобщей признательности только Ваня Изюмов. Матушкин все тотчас отметил, и это еще более обеспокоило его и сильнее потянуло прямо теперь же, немедленно, хоть как-то, пусть самую малость, выправить положение, вновь как-нибудь вернуть подчиненному прежнее самоуважение и уверенность в себе, да и доверие к нему, Матушкину, его командиру.
— А тебе что, не нравится? — наклонившись в его сторону, спросил Евтихий Маркович как можно более примирительно. — Шоколад-то?.. По мне, лучше не бывает. Всю жизнь бы едал. — Для наглядности нырнул снова ложкой в свой котелок, а затем в рот. — А главное, сытно, питательно. Жив, цел останусь, себе в тайге стану варить…
Рот у Вани был полон. Он не мог ответить. Стал срочно глотать. Да и не ожидал такого тона — дружеского, радушного — и растерялся, опешил.
— Молчишь! — упрекнул его взводный. Ваня молчал.
— Да вас… Вас берегу ведь! Вас! — не дождавшись ответа, с горечью, страстно выпалил Матушкин.
Ваня обмер совсем. Лейтенант было, кажется, помягчел: не рычал уже, не грозил, напротив, обратился к нему так же, как прежде, как и ко всем, уважительно и с заботой. В сердце Вани шевельнулась надежда: может быть, обойдется, минует его трибунал, искупит как-нибудь завтра свою вину? И тут же от этой мысли, мысли об искуплении, побледнел, и проняла его дрожь: «А искуплю ли?.. И какой ценой? — сжался он весь. — Какой?»
Еще с утра из-за этой настигшей его беды Ваня хотел умереть, не находил оправдания себе. И ждал трибунала, и страшился его. Хотел его отдалить. Избежать. А теперь, после этих слов лейтенанта, этого его прежнего доброго тона Ваня как ожил. Снова хотел уцелеть. Хотел жить. Ване стало как будто полегче. Снова уткнулся, хоть и растерянно, но уже чуть радостно в свой котелок, глаз не решался поднять. А солдаты, заслышав сдавленный, немного даже обиженный голос взводного, насторожились.