Ваня, почти повиснув на нем, беспомощно и откровенно всхлипывал и размазывал по лицу слезы задубелым шинельным рукавом.
— Ну все, будя! — наконец потребовал Степан Митрофанович. — Нельзя так. Право слово, нельзя. Изведете себя. Да и нас… Все! Хватит! — и как следует тряхнул командира.
— Расстреляют меня. Все равно расстреляют, — выдавил Ваня. — Или в штрафбат.
— Еще чего. Расстреляют! Штрафбат! — возмутился Орешный. — Тогда зараз и нас. Мы тута все…
— Нет, не все. Командир… Кто командир? — распустил Ваня дрожащие губы. — Я… Я командир. Я нарушил. Не выполнил строгий приказ.
Орешный обтер стылой, посиневшей ладонью свое рябое лицо, уставился сочувственно на отделенного. Увидев, как тот взялся не то поправить, не то скинуть с плеча "пэпэша". Насторожился. Не думая ничего такого, просто из какого-то тайного, неосознанного опасения схватился за кожух ствола.
— Давайте… Давайте сюда, — мягко потребовал он.
— Вы что? — опешил Изюмов. — Орешный… Верните… Вы что?
— Вернем, вернем. А как же, — закидывая автомат подальше за свою широкую спину, успокоил отделенного правильный. — Вернем. Вот так, — ухватился он за ремень. — Не серчай, командир.
«Какой я теперь командир? Только назначили — и вот…» оглянулся незряче Изюмов, все еще всхлипывая. Невидящим взглядом снова уткнулся в тела. Левый глаз и щека его снова безобразно задергались. Расчет, замерев, молча ждал.
Наконец отделенный повернулся — как-то неживо, все так же тупо уставясь себе под ноги, в одну точку.
С минуту еще постоял так. Шагнул механически, отрешенно. Еще шаг. Еще… И вдруг как бы рванулся. Сорвался. И побежал. От орудия, от расчета. Под гору, прочь побежал.
— Сто-ой! — заорал пораженный Орешный. — Вы куда?
Ступив на след от машинных колес, Ваня припустил пуще.
— Стой, тебе говорят! Отбой, ребята! — обернулся к расчету рябой. — Живо отбой! Вниз, ребята, орудие! Вниз! Под бугор! А я щас, — сплюнул с досадой и кинулся за Изюмовым. — Сто-о-ой! — орал он. — Стой, командир!
Потерявший голову ефрейтор бежал проворней, чем зрелый коренастый боец.
— Пушку! Огневую бросать! Да за это… Да за это тебе на самом деле расстрел! — пытался достать, пронять его словом правильный. — Стой! Стой, тебе говорят! Да ты что?.. Дурак, что ли, ты? Очумел?
Взводный — ему доложили уже — прибежал, когда пушка и убитые были внизу, под бугром.
— Как же так? Мать твою!.. — накинулся он на сидевшего на станине отупелого ефрейтора.
— Дра-а-апали… Дду-у-умал… — залепетал Ваня.
— Думал!.. Чем? — простонал, сжав кулаки, лейтенант.
Ваня и пулю б сейчас принял… как избавление бы принял, как законную справедливую кару, а не только удар кулаком. Помертвел.
А Евтихий Маркович Матушкин уже ревел, скрежетал зубами, тряс кулаком. И так диковатый — потомственный таежник, охотник-промысловик, в последние годы, по сути, настоящий бирюк, без дома, без семьи — он сейчас совсем озверел, так и жег ненавидящим взглядом погубившего двух бойцов командира орудия. Чуть-чуть еще, на тонюсенький волосок, скажи еще Ваня хоть слово, не так скажи что-нибудь, и разъяренный, с набухшими кулаками Матушкин от угроз перешел бы наверное, к действиям.
— Какое, а? Наш взвод… Твой расчет… Какое, а, получили задание? — сверкал он темными раскосыми глазами.
Ваня совсем вобрал голову в плечи, ссутулился, сжался. Он отчаянно и с надеждой уставился на лейтенанта.
— На самый, значит, пуп, гад! На голый бугор! — отвел руки за спину Матушкин. Челюсть поджатая, лоб с боков приплюснутый, чуб из-под шапки черный и жесткий. — А в башке-то есть у тебя что? Чему я всегда вас учу? В землю, в землю! По самую шею!
Маскировка — вот что прежде всего! А приказ?.. Только по танкам! По танкам! Вот для чего нас сюда!
— Но они, — сорвалось еле слышно с Ваниных губ, — они удирали.