«Нет!., Я сейчас не пойду домой… А куда? Да в театр! Прорваться в театр… За это я бы опять уважал себя».
Он шел и шел, убыстряя шаг, разглядывай грязный снег, лужи, затянутые ледком.
И вдруг поскользнулся и полетел. Лежал распластанный на тротуаре и от душевной боли не мог подняться.
— Ты очень сильно зашибся, мальчик?
— …
— Так чего ж ты стонешь?
— Ничего… И это… это никого не касается. Хочу и лежу. И стону.
— Ты куда? Давай я тебя провожу, обопрись о мое плечо, — говорила старая женщина.
— Ни за что!
— Почему? Обопрись, дурачок. Живей.
— Но я — в театр…
Женщина покачала седой головой.
— Давай доведу тебя до подъезда. Ты же весь в грязи… Давай оботру лицо.
— Спасибо, не надо. Я сам. Или нет — пусть я буду грязный!
— А это еще зачем?
Она взяла его за руку, потащила вперед и, делясь своим возмущением с билетершей, сказала ей:
— Мечутся! Всё бегут и бегут. Это при такой гололедице! Растянулся вон там, на том перекрестке. Хорошо еще, что ногу не поломал, что под машину не угодил…
— Ай-ай-ай, — ответила билетерша. — Иди потихоньку в ту раздевалку… Да ты держись за стенку, больную ногу побереги.
Он в театре. Прошмыгнул зайцем! Прорвался! Прериалем!
Как ни странно, но Саша на самом деле опять уважал себя.
Второй раз в жизни он был в театре. До этого приходил со школой в воскресенье днем… А вечером жители городя, даже взрослые, с трудом достав или билеты. Куда там Саше! К тому же мать не пускала его в театр и сама никогда не ходила.
И вот он в театре. Всем ясно, что ему уже минуло шестнадцать лет. Как все вокруг нарядно одеты, особенно женщины — старые и молодые! Туфли, туфли, туфли-самые разные; женщины, дерзко пристроившись у раздевалок, переобувались. По фойе шагали туфельки всех цветов, ровный свет освещал фойе, мягкое тепло бежало от труб парового отопления.
Но самое странное, самое удивительное — что он, Саша, как будто попал в свой собственный дом. Чувство было такое, словно он уже бывал здесь множество раз, нее вокруг узнавал; характерный шумок, стук туфель, а главное — это предчувствие праздника.
Вот группа из телевидения — двое юношей с аппаратами, осветительными приборами и небольшая толстая девушка. Она, видно, уверена, что они здесь самые главные: говорит очень громко, почти орет и все из нее оглядываются.
Театр! В их школе тоже был театральный кружок, как во всех школах их театрального городка (Саша выполнял обязанности помощника режиссера, от участия в спектаклях он категорически отказался). Даже в школе и то перед тем, как начаться действию, а актовом зале чувствовались подъем, оживление… Из себя выходила вожатая, рассаживая гостей…
Но только здесь, в театре Ушинскиса, в театре подлинном, сам воздух, казалось, был напоен глубокой, сосредоточенной серьезностью, — предчувствием чуда, предчувствием магии. Напряженное ожидание все нарастало.
Звонок. Саша с трудом доковылял до передних рядов.
Какая удача: свободный приставной стул.
Второй звонок— мелодичный, как колокольчик.
В зале всплеснул последний шумок. Это люди рассаживались. Русские торопливо прилаживали наушники.
Свет погас. Взвился занавес.
Полутемная сцена пуста. Негромкий голос из-за кулис отчетливо летит в зал.
Это голос солдата, немца, возвратившегося в Германию после проигранной битвы под Сталинградом. Он расплатился коленной чашечкой.
«…Теперь мне кажется, что я двигаюсь не вперед, а назад».
На темной сцене действующие лица: солдат, смерть, бог.
«Почему вы все время икаете?» — сочувственно спрашивает традиционный старенький бог у лысого человека во фраке, который изображает смерть.
«Я объелся, — отвечает ему человек-смерть, — у меня изжога».
По сцене мечется двадцатипятилетий солдат со своей несгибающейся ногой.
«Как странно! Она, моя жена, называет меня по фамилии, не по имени. У нее новый возлюбленный! Но ведь она была мне женой, женой… И вдруг — у меня нет имени».
Весь он тут — со своей арестантской стрижкой, близорукий, в очках от противогаза, без крова, работы, хлеба. Германия не ждала его. Его не было слишком долго. О нем забыли.
(«Совершенно как я… Я им больше не нужен… Отдал все, и вышвырнут. Вышнырнут».)
Плачет на сцене над бывшим пленный старенький бог. Мир — поломан. Бог — отстал от времени, он не в силах что-либо изменить.
Солдат на берегу Эльбы.
Но Эльба, широкая и прохладная, величавая, с зелеными рукавами, не принимает солдата. Он молод, Эльба не станет его баюкать на своих прохладных руках. Она выбрасывает солдата на берег.