— Мне и было ужасно плохо!
— Значит, все же кое-что слышу и я.
…«И много у тебя друзей?» — сказала она не то вопросительно, не то немного насмешливо.
Уж будто не знала, что «авария» с друзьями зависит не от него. В школе были, конечно, ребята, живущие в городе постоянно: дети учительницы русского и географии. Но они — девчонки.
А разве в пятом классе он не дружил с Феликсом? А потом Феликсов папа со всей семьей уехал на Крайний Север (счастливый Феликс).
В седьмом был Володька. Все вокруг называли их «неразлучники». Но Володька, он теперь в Ленинграде… У Володькиной матери, кроме Володьки (старшего), было два близнеца. Саша соорудил им крошечный домик, из окошек дома выглядывали деревянные человечки в колпачках с кисточками.
Уехали. Он остался одни на дороге, где был только что автобус… Один на длинном шоссе, конца которого было не видно. Вокруг — сугробы… Сегодня вечером он не пойдет к Володьке, потому что Володьки нет.
Дома все шелестело навстречу ему тишайшими голосами… Все! Даже мамин халат у кровати на толстом гвозде. Все пело и все поет свою заунывную песню: кухня с начищенными кастрюлями, знаменитый мамин бидон… Он отражает боками свет, он тихонечко верещит: «Скучно».
Над плитой, на полке, — старые кружки. И звон тишины… Все знакомо, холодно.
Приходившая ночь как будто бы высветляла для Саши дом, половицы, ножки стола и стульев. Так бывало — если луна… Дороги луны ложились на пол возле его кровати, пространство комнаты охватывало светлым дымом.
По ночам хорошо думалось. Ночными его друзьями бывали отсветы снега в окнах, в маленьких окнах, которые он не закрывал ставнями.
И еще был парк при больнице, и там у Саши — свое убежище, своя тишина.
Больные? Но ведь это больные… Садовник? Он вечно возился с клумбами, дело делал, проводил у себя в домишке водопровод. Ему не до парка, не то что Саше. То есть до парка, только иначе, по-деловому: стволы деревьев надо ему опрыскивать, посыпать дорожки песком, если было лето. Садовнику не до листвы, не до почек, не до синевы неба… Смешно! Он в большущем садовом фартуке, с лейкой, лопатой. Ему надо ворчать, Он ворчал, все ворчал и ворчал на больных, называя их дармоедами.
Ну, а врачи, а сестры? Они тоже не видели парка, они мчались как оглашенные на одного корпуса в другой. Но весну они все-таки видели, это да. — переговаривались друг с другом смеющимися голосами, в пальто, наброшенных на плечи, или просто в белых халатах. Тут не боялись холода — привыкли. Когда был симпозиум и приезжали с юга врачи, они не могли понять. отчего здесь в лютый мороз бегают по двору без пальто.
Парк был вотчиной Саши, его необитаемым островом. Весна. Как быстро трава поднялась! Но кому было дело до распускающихся почек, до первых листков на дереве?.. Только ему. В каждой почке — мир тишины, солнца, дождей и ветров. Желтоватая выклевывалась она из веточки или ветки. Потом распускались листики. Сперва один — торчащий, как отставленный мизинец, на руке человека. За этим — другой… И вот уж раскрылись все. Пучок листвы — крохотный, робкий, как кулачок ребенка. И все для Саши, для Саши. Раскрылись, окрепли, зазеленели…
Весной ему постоянно хотелось спать. Один раз он уснул на скамье в беседке, весь скрючившись, уронив голову на согнутый локоть.
Странный сон приснился ему.
Во сне к нему подошел Ушинскис, руководитель их удивительного театра, тот самый Ушинскис, о котором Саша словно бы никогда не думал. (Правда, все его знали и городе, Саша даже видел множество раз — ведь город мал.) Очень давно, Саша был тогда еще в пятом, кажется, классе, вожатая пригласила к ним в школу актрису. Актриса рассказала историю возникновения их замечательного театра, еще она рассказала о художественном руководителе, об Ушинскисе… Но ведь это было когда!
И вдруг Ушинскис, не кто-нибудь, а Ушинскис, к нему подошел во сне. Подошел — высоченный, с густыми, не поредевшими, а лишь поседевшими от возраста волосами. Рука его мяла (будто бы умывала) щеки и бороду. Глаза смеялись.
Он наклонился к Саше, и Саша понял, что между ним и Сашей не было возрастной разницы, только то, что Ушинскис поглаживал длинную седоватую бороду, а Сашина борода — пушок…
«Если б я брился, — подумал Саша сквозь сон, — она бы спорее выросла».
«Она вы растет», — успокоил его Ушинскис, и Саша неведомо почему рассердился: ведь вслух он этого не сказал! Он рассердился, и это придало ему храбрости: