А в ответ вставало вдруг перед ним лицо Бабича, лицо отца, — то раздраженное, то учтивое, то озарившееся внутренним светом.
Кто ты? Что ты? В какое положение я поставил тебя? Ты? Почему же «ты»… Почему «тебя»? Ведь я вас совершенно не знаю, не понимаю…
Саше не хотелось видеть отца, и вместе с тем он ждал его, чтоб оправдаться перед самим собой.
Больше всего ему бы хотелось сейчас спрятать голову под подушку, не думать, не двигаться, не дышать.
Раздался звонок, отчетливый и короткий. Екатерина Федоровна, хозяйка, пошла отворять.
Шаги в коридоре — тяжелые, шаркающие, неуверенные.
Дверь распахнулась На пороге стояла Екатерина Федоровна, за ней — Бабич. Саша приподнялся, чтобы встать, и не смог. Какое-то странное оцепенение нашло на него.
Отец был в соломенной шляпе, как и в тот раз, когда принес домов кошелку с грушами. Шляпка как-то непрочно сидела на его голове — она была маловата. Из-под соломенных полей выглядывало розовощекое отцовское лицо, сияла невинность голубых глаз. Нелепо, но физиономия отца с кустистыми седыми бровями и седой прядью, выбившейся на лоб, напомнила Саше лицо упитанного ребенка. В этом лице была что-то кроткое, обезоруживающее, растерянное.
Прошел в комнату, сел подле Саши.
— Так вот ты, оказывается, где живешь!
— Вы?! — спросил Саша вместо того, чтобы поздороваться. И вдруг: — Вы… сердитесь не меня?
— Что?! Ах, да… У меня, дружок, не хватает времена на то, чтоб сердиться, — усмехнувшись, ответил отец. — Я человек взрослый и занятой. Личной «сердитости» к недовольства мне, признаться, не приходилось испытывать никогда… Тем более к детям, к больным, к любому попавшему в сложное положение.
На Сашу пахнуло запахом пива.
— Вы… выпили?
— Не без того, — согласился отец. — Зашел о пивную, чтобы собраться с мыслями и побыть одному. И выпил, выпил. Пивка… Скрывать не буду. Ты бы тоже выпил на моем месте.
Отец по-детски почмокал губами. Саше даже вдруг показалось, что он беспомощно облизнулся.
К чувству вины тотчас же приплелось другое, не менее сильное: растерянности, разочарования, стыда (но почему же стыда — ведь (Бабич был для него чужой?!)
— А я и не знал, что врачи выпивают, — «вразумительно» пробормотал Саша. — Наши врачи не пили.
— Пиво не выпивание, — вздохнув, пояснил отец. И лицо его приняло задумчивое, детское выражение. Потом глаза как будто бы «собрались» — строго и холодно остановились они на растерянном лице Саши. И вдруг потеплели. — Да, да, дорогой. Тебе тяжело. Тебе сейчас тяжелей, чем мне, ты ведь чувствуешь себя виноватым. Верно? Ты действовал, так сказать, не в своем ключе — в это сложное положение тебя поставили обстоятельства, жизнь… Действовать как бы против себя, наперекор себе самому нам всегда бывает тяжеловато. Но ведь прийти ко мне — не так ли? — тебе велела мать. Ты боролся не для себя. Успокойся. Мне легче сейчас, чем тебе, поверь. Самое тяжкое для человека — это перестать быть гобой. Я остался собой. Я справлюсь… Неясно я говорю? Ты меня, должно быть, не понимаешь?
— Да. Не совсем.
— Тем лучше, тем лучше. К делу: дочь и жена потребовали, чтобы я тебя немедленно и формально усыновил. Вот как просто решилось дело! Тебе сколько лет? Семнадцатый пошел? Я попробовал высчитать, но не уверен как-то…
— И… и вы даже не помните, сколько мне лет? Скоро семнадцать, но… Я возвращаюсь к себе домой. Я это твердо решил!
Навострив уши, прислушивалась к этому удивительному разговору хозяйка комнаты, сидевшая у стола.
— Екатерина Федоровна, — опомнившись, сказал Саша, — если вам не трудно, поставьте чайку, пожалуйста. Вы ведь предупредили, чтобы я не шатался по коммунальной кухне.
— Сейчас, сейчас, — сказала она. — Только я тебе, дружок, посоветую — усыновляйся. Ежели тебя согласны усыновить, то не раздумывай; усыновляйте. Будешь учиться, устроишься. Все же отец — человек солидный.
— Спасибо вам за поддержку, — усмехнувшись, ответил отец, — но этот вопрос мы решим семейно, по-доброму.
Шляпа, которую он по рассеянности забыл на макушке, слетела с его головы и легла на ковер. Лицо удивило Сашу совершенно новым, неожиданным выражением насмешливости. Голубые глаза стали серыми, блеснули жестко и холодно.
Екатерина Федоровна неохотно вышла из комнаты, неплотно прикрыв за собою дверь.
— Саша, — вдруг сказал отец, — когда старшие с тобой разговаривают, неудобно лежать. Особенно если старший — твой гость. Ты ведь здоров, не болен?
— Извините! — И Саша растерянно спустил с тахты ноги.
Теперь они сидели рядом, прижавшись плечами друг к другу; тахта была старая, внутри нее — большущая вмятина, сидевший на ней человек невольно соскальзывал к середине.