Стены в доме тоже пели печальную песню про кофе, супы и молчание, в которое были погружены люди.
Саше казалось, что каждый слышит холодную песню их дома, что она отчетлива, как слова.
А здесь, у отца, если Саша оказывался в квартире одни, едва приметно похрустывала мебель, как будто шепчась. Здесь тикали в столовой часы.
Сквозь окна виднелся уютный двор — он был словно часть отцовского дома. В саду, под тентом, сидели пенсионеры. Даже их лица казались Саше уютными. Почему? Он этого не знал. Уютно было даже и то. что возле сквера стоят неподвижно те два мотоцикла с обернутыми во что-то сиденьями, перевязанными веревками.
Шумно входила в дом Александра Алексеевна с кошелкой в руке, из кухни вышагивала разбуженная кошка, тянула лапы, щурясь, поглядывала на Сашу, обходила стол, терлась спиной о ножки стола.
«Тик-так, тик-так». Под это тиканье выросла Сана, под это тиканье ходил по квартире отец, здесь пререкались, шутили, сердились, здесь пиля все вместе чай.
Саша вставал раньше всех. Ехать о зубоврачебную поликлинику было не близко. В окна гляделось утро — сероватое, с первым снегом. Со всех сторон обступали Сашу незнакомый уют, тепло.
Вот он на кухне. Пьет чай.
— Не давись! — говорит ему сердитым голосом Александра Алексеевна. — Нет того, чтоб пораньше встать! Будет валяться в кровати до самой последней минуты, чтобы потом спокойно не похлебать чаю.
Он не глядел на нее и не отвечая. Он смотрел на кошку.
После работы — домой…
«До-мой»?.. До чего же странное слово: дом. Еще недавно он одиноко шатался по городу в свободные от работы часы.
«Дом»! У него есть свой собственный ключ от дома!
В передней на вешалке — второе пальто Ланы Пименовны. Внизу — тапки, сношенные и новые…
Телефон. Кто-то все время звонит отцу, Лане Пименовне… В дом врывается жизнь, ее живое дыхание.
Саша старался внести свою лепту в дом. Он натирал полы полотером, старательно пылесосил ковры и мебель.
Старуха молчала. Она искоса поглядывала на Сашу.
Однако Саша заметил, что взгляд домашнего цербера стал теплеть, останавливаясь на нем.
Если старуха к нему за чем-нибудь обращалась, он отвечал ей сдержанно и корректно. Ему, помимо его воли, было жаль Александру Алексеевну.
И вдруг она сказала однажды:
— Не об тебе речь. Тут отцовский грех. Грех не твой. Твоего греха никакого нету… Довольно луку… — Картофель режь. Вот так, на узкие дольки, а потом протрешь полотенцем. Чтоб хрустко… Понял?
Она были бестактна, груба. И Саша об этом знал. Но она растила его сестру…
«Грех! Нет, это же на-адо!»
Но Александра Алексеевна стара… Стара, одинока. Он не мог ее ненавидеть. Да нет, что так — он постепенно привыкал к ней.
В шестом часу возвращалась домой Лана Пименовна, надевала знакомый Саше японский халат (свою домашнюю спецодежду), от этого становилась еще меньше, еще моложе. На ногах у нее были мягкие туфли, шаги бесшумны. Звонил телефон, она выходила неслышным шагом, сдвигая брови, привычно прочесывая рукой очень коротко стриженные седоватые волосы. Вспархивали рукава халата.
Она страстно любила музыку. Работая или читая, включала проигрыватель. Если ее отрывали, лицо ее выдавало сдержанное страдание. С Сашей она говорила мало. Все некогда, некогда… Лана Пименовна человек деятельный, не склонный к воспоминаниям и разговорам. Но взгляд ее… он не то чтобы потеплел, глаза ее теперь спокойнее останавливались на Саше. А прежде они скользит куда-то мимо его лица, словно у Ланы Пименовны скрытое косоглазие. Она просила его переехать, но, видно, все в нем напоминало о боли, которую он невольно причинил ей… тем, что существовал. Душа ее восставала и никак не могла смириться… Он понимал ее.
И все же… одни раз, когда он сидел на диване с кошкой и о чем-то задумался, она прошла мимо, вернулась, забрала лицо его в обе сдои ладони, как бы умывая его.
Все в нем дрогнуло, откликаясь ей (Саша не знал ласкового материнского прикосновения.) Но он тут же опомнился, провел рукой по своей щеке, как бы стирая следы ее пальцев.
Нет, нет, отец, — одно, а она — другое. А может, хочет завоевать его, чтобы он ей — как сын?! Нет! Мать может быть только одна.
А интересно, Лана Пименовна обаятельная? Ведь обаятельная — вовсе не значит хорошая. Обаяние — это от лукавого! Может быть, она… ну, самое что ни на есть простое: приятная. Вот и все. Нет, пожалуй, не только, Лана Пименовна добра, справедлива. Но мама… Как сказал тогда Александр Александрович, «она была человек прекрасный, огромного скрытого темперамента». И еще— «одна из красивейших женщин, которых мне доводилось видеть».