Одним словом. Саша сеял а поликлинике смуту и беспорядок.
Потеряв терпение, его вызвал к себе заведующий поликлиникой:
— Бабич, я должен с тобой поговорить Ты только, пожалуйста, не обижайся. Мы терпели сколько могли из уважения к отцу. Отец звонит, он допытывается, добросовестно ли ты работаешь. Я, конечно, вижу, что ты стараешься, но не могу же я ему рассказать, что ты старательно дурака валяешь, В институт собираешься?
— Не знаю.
— Вот те здрасте! А кто же знает?
— Я… я думал, что работаю хорошо.
— Бабич, ты человек взрослый, школу окончил, вроде бы должен соображать: поликлиника — это не цирк. Ты нам заваливаешь работу.
— Вы хотите, чтобы я ушел?
Молчание.
— Да, пожалуй, эдак лучше будет. И тебе и нам. Подавай заявление об уходе по собственному желанию, а характеристику для вуза хорошую мы дадим, об этом не беспокойся.
…Как рассказать отцу?
Саша засунул руки поглубже в карманы куртки и удрученно побрел по городу. Он шагал все вперед, вперед, ничего не видя, не замечая.
Первая в его жизни работа, а он не справился, не сумел. Из Сашиного смятения стал медленно выплывать город. Это было так, как если бы вокруг Саши осторожно рассеивался туман, прорвались кое-где его клочья, из участков света выглянули дома, витрины, кусочки улиц.
Вот женщина стоит у метро и кого-то ждет. Облокотилась о стену. Она похожа на кариатиду, которая поддерживает здание плечами. Двинулась, — спина и плечи ее оторвались от стен метро… Сейчас закачается здание!.. Ожила кариатида.
…Две елки у входа в сквер. Высокие, соединенные вершинами между собой. Прямоугольник из игольчатых веток на гладком полотне неба…
Москва грохотала, тренькала, — Саше казалось, что слегка дрожит земля у него под ногами.
Он долго бездельно бродил но городу.
«Если б Ксанка была в Москве, я бы прежде всего рассказал ей».
Но она была далеко. А вокруг — чужие судьбы, чужие люди, никому и ни до кого нет дела.
Скверы припорошены первым снегом.
Удивительно!.. Там, у него на родине, в скверах всегда гуляли ребята с мамами. А здесь — Москва такая большая, а скверы пусты. На их влажных дорогах остаются его следы.
…Кто же я? Что такое я? Кем стану? Ведь у каждого человека бывает какое-нибудь призвание, какое-нибудь ремесло, пусть самое скромное…
А туман вокруг все рассеивался, рассеивался… Поблескивали самоуверенно стекла высотных домов. Их взлет был чем-то очень красив, — какая-то сказочность в этом стремлении ввысь, к небу.
Саша стал думать о том, что хотел бы жить на самом верху новостройки. Ночь. Он распахивает окно, садится на подоконник… и вверх! Все вверх, вверх!..
Послышалось громкое, отчетливое кукареканье. Посреди Москвы кукарекал петух.
Над буднями, над тротуарами, окутанными лиловой дымкой выхлопных газов, над грязными мостовыми жили… невиданные, неслыханные часы! Они были блестящие, были впаяны в стену обыкновенного московского дома…
Вокруг — люди, ребята, лоточница, стоя на тротуаре, продает пирожки с мясом… А под серым небом — часы.
Медленно открывались их золотые створки, из-за растворившихся золотых створок высунулась золотая мордочка обезьяны. Отсвечивали, сияли, сверкали большие сказочные замки!..
Прокукарекав свое, застыл над часами петух. Часы были впаяны в стену кукольного театра!
Саша смотрел на mix, засунув а карманы руки.
Жил-был на земле знаменитый сказочник Андерсен…
Жила-была на свете снежная королева. Жили-были бабушкины зеленые человечки…
…Ночью Саша ворочался и не мог уснуть. Из кабинета отца, как и каждую ночь, врывался в столовую свет, золотил паркетины, расширяясь, он добегал, до ножка стола.
Я ничего ему не сказал… Но что же сказать? Про то, как я увидел часы, которые были впаяны в стену дома, остановился под ними и вдруг обрадовался? Все это рассказать, да? Но как же такое расскажешь? Ведь это глупо!
Мне тревожно и отчего-то жалко отца… Не могу спать.
Саша встал, добрел босой до двери отцовского кабинета. Осторожненько толкнул дверь, остановился на ее пороге…
— Да. Я слушаю, — нисколько не удивившись, встретил его отец, — Что случилось? Ну? Чего ты молчишь?
— Пожалуйста, не пугайтесь. Меня выгнали на поликлиники. С позором.