— Это же надо! — удивленно сказала Аня.
А знаешь, почему глухонемые такие жизнерадостные, веселые? Мне кажется, оттого, что они не слышат слов. Их нельзя унизить, ранить, задеть…
— Саша! Но они же могут избить друг друга!
— Это совсем другое, что легко забыть.
— Знаешь что?., — У Ани голос охрип. — Пусть у нас с тобой будет наша азбука, Глухонемая… Если я тебе сделаю больно или ты мне… мы скажем друг другу: «Давай-ка лучше ударь меня!» Это будет нашим паролем. Ладно?
— Идет! — восхитился Саша. — Ну, а теперь я, пожалуй, выпью.
— Я тоже, — живо сказала она. — Потому что тебе, должно быть, скучно пить одному!
— Хорошо. А за что мы чокнемся?
— За слова!
— За какие?
— Ну… за слово «счастье». Идет?..
Ребята принялись есть, но все время оглядывались, опасаясь, что кто-нибудь их увидит (кто-нибудь из школы). Однако вокруг были только глухонемые.
— Пойдем наверх, поглядим, что там, ведь над нами третий этаж.
— Хорошо. — ответила Аня.
Но наверху была все та же мельница с крохотными, зарешеченными оконцами, а у столов сидели все те же глухонемые. Во главе большого стола — глухонемая невеста с глухонемым женихом. Они отчаянно веселились.
И вдруг заиграл баян… (Баяниста пришедшие, видимо, захватили с собой.) Для кого он играл?
— Может, они, как Бетховен: слышат не слыша, — предположил Саша.
Глухонемые пошли танцевать.
— Давай-ка тоже немного покружимся, — попросила Аня.
— Нет, нас могут застукать.
— На нас не написано, что мы — школьники!
— Вот если б я был Бетховеном…
— Бетховен был мрачен. Он не танцевал.
У обоих кружились головы, но выйти на середину зала они все-таки не решились.
И вдруг оба увидели занавеску из бамбуковых палочек. Она прикрывала стол, на который составляли грязную посуду. Угол был тих и темей. Аня первая с любопытством шагнула а закуток.
Оказавшись в закутке, Саша быстро сжал ее уши, слегка видневшиеся из-под кос. Она была словно заперта в двух больших, чуть вздрагивающих ладонях. Волна нелепого восторга понесла его; наклонившись к ее лицу, он ее осторожно поцеловал сначала в висок, где прозрачная жилка, потам вздохнув, поцеловал в пробор.
Девочка, как тогда, в трамвае, подалась вперед, даже слегка приоткрыла губы, будто чего-то ждала.
«Чего она ждет? Чего хочет? Что я должен сказать или сделать?»
Вся она — неподвижностью, и этим наклоном, и тем, что первая скрылась а закутке, — вызывала его на новые и новые поцелуи.
«А косы целуют? — в замешательстве спрашивал он себя, — В кино я что-то этого не видал. Я бы поцеловал ее в губы, но в губы я не могу, мне почему-то мешает нос».
Все кружилось от выпитого вина — стены, стол, неприбранные тарелки. Он снова и снова набирал воздуха в легкие, чтобы кое-как справиться с бьющимся сердцем. Где-то рядом с девочкой билось оно. Может, она это слышала?
Шаги подавальщицы.
Как воры, отпрянули они один от другого.
Ушла подавальщика.
Он прислонился к стене плечом. У самого горла билось его злосчастное сердце.
— И не стыдно тебе? — вдруг, подумав, сказала девочка.
Он не ответил, почувствовав себя глубоко уязвленным.
Оба стояли сердитые, исподлобья глядя друг другу а глаза.
И вдруг она рассмеялась:
— Саша! Уж лучше ударь меня! Ну?! Валяй.
Змей — дело летнее. Или, а крайнем случае, весеннее. А Саша соорудил для Генки зимой, во время большой перемены, чудесного змея из белой бумаги, с завивающейся бородой из ваты, змея, похожего на деда-мороза Почему-то сегодня Генка казался Саше особенно грустным и беззащитным.
Одна беда — их змей не хотел взлетать: он волочился по грязному городскому снегу и, как его ни направлял в в сторону ветров с Боливажиса, змей упрямо подметал курчавой бородой улицы.
— Генка, о чем ты думаешь?
— Так. Ни о чем.
— Новую вату тащи, мы ему приклеим другую бороду. Ну! Давай…
— Угу.
— Генка! Куда ты смотришь? Не слышишь?
— Угу. Я слышу.
— Саша!.. Поговори по-змеиному! — орали Генкины одноклассники. — Ты же можешь разными голосами!
— По-змеиному не могу.
Но вот змей взлетел. Сперва неуверенно, потом жестче, прямее, взвился, встал — весь белый, как белая свечка, над дереном, над голыми его ветками.
Солнце было до того яркое, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть змея. Все выше и выше взвивался он на своей веревочке. Похоже было — сейчас сольется с солнышком, с голубизной неба.
Змей, размотав всю веревку, стоял неподвижно в воздухе над школой, дамами, дымками, вившимися из труб.
— Саша, — вдруг сказал Гена шепотом, — нашу маму… Ты слышишь, Саша?.. Маму арестовали!
— Что-о-о?!
— Как же вы Живете теперь?.. Одни?
— А мы не живем: мы так… И Анька велела, чтобы молчать, чтоб ни слова… Ясно?
Веревка вырвалась на Сашиной руки. Змей, вернее, веревочка, к которой он был прикреплен, зацепилась за ветку самого высокого дерева.
— Генка, не уходи сегодня после уроков! Меня подождешь. Ладно?
— Угу.