— Что ты там рассматриваешь, Вэнь? — спросила Цин-лин, появляясь в дверях. — А- а, библия… Это отец прислал.
Книга была дорогая, с прекрасными иллюстрациями.
— Куда ты эту библию пристроишь? Опять в приют Святого Иоанна? — сказал Сунь, рассматривая коричневый кожаный переплет.
— На этот раз я подарю ее господину Чан Кай-ши, он любит подарки такого рода, — засмеялась Цин-лин. — Ну, рассказывай поскорее, какие у тебя новости?
Сунь только и ждал этого вопроса. Самым замечательным сегодня было известие о прибытии в Пекин нового полномочного представителя Советской России господина Иоффе.
— …И открою тебе секрет, Цин-лин: советский дипломат побывает у нас в Шанхае. Разумеется, не с официальным визитом — ввиду враждебных отношений Севера и Юта это пока невозможно.
— Он будет здесь проездом?
— Да, по пути в Японию. Туда мы тоже пошлем своего человека, скорее всего Ляо Чжун-кая, — сказал Сунь и вздохнул. — Я и сам бы съездил на острова, хотя бы на недельку…
— Хочешь кого-нибудь повидать в Токио?
— Ты угадала — очень хочу. — Сунь поднялся из-за стола. — Пожалуй, пойду к себе, завтра у меня встреча с крестьянами из Хунани, надо принять их как следует.
— Так кого бы ты хотел повидать в Японии, Вэнь?
— Одного старого друга, мы с ним не виделись вечность, — Миядзаки Торадзо.
В тот самый день, когда между Сунем и Цин-лин состоялся этот разговор, Торадзо стоял в дверях своего дома в предместье Токио и сосредоточенно наблюдал, как хлопья снега устилают каменные плиты дворика и лепятся на голых ветвях яблонь.
Одет Миядзаки легко, не по погоде: халат без подкладки, старые деревянные гэта на босу ногу. Но Торадзо не чувствует холода и сырости. Попыхивает трубочкой, вырезанной собственноручно из корневища старой вишни, и предается раздумьям. Торадзо давно удалился от дел — вот уже два года, как он тяжело болен, а кому нужен больной человек? И как-то незаметно, обретя свободное время, пристрастился к поэзии. Это скрашивало его почти отшельническую жизнь. Вот и теперь, едва лишь первые строфы нового стихотворения стали складываться у него в голове, как все его существо обратилось в зрение и слух. Голый сад, блестящие, с подтаявшим снегом, каменные плиты, серая утренняя дымка на востоке приводили его в необычный трепет.
Утро. Туман серебрится,
Из горных ущелий
Холодом тянет.
Прилежный садовник спешит
Укрыть хризантемы циновкой.
Зимнее солнце пылает,
Но свет далекий не греет…
Гуси кричат за оградой,
Проехал почтарь по деревне.
Хозяйки спешат на рынок,
Стучат по земле их тэта.
Тихое утро, мирное утро
Встает над Японией милой.
Он беззвучно шевелил губами, дальше не клеилось. Не стоит и стараться. Раз не получается, надо отложить до следующего раза.
Миядзаки вынул изо рта потухшую трубку, тщательно выколотил ее и возвратился в дом. Там было тепло. В кабинете в чугунной жаровне пылали угли, на столике — скромный завтрак. Торадзо нехотя съел полчашки остывшего риса и отложил палочки. Сегодня ему нездоровится сильнее обычного. Пожалуй, придется отложить намеченную поездку в храм Двенадцати будд. Жена уехала на Кюсю, в их родовое поместье — старый обветшалый дом, окруженный столетними ветлами. Он достался Торадзо по наследству, как единственному оставшемуся в живых из рода знатных самураев Миядзаки. Жена пишет редко, да и то лишь о сыне. Не думал он, что на склоне лет останется в одиночестве. Горькая доля! Теперь он сочиняет стихи для себя, да еще изучает буддийские догмы, с которыми впервые основательно познакомился, участвуя в выработке «Двадцати одного требования» Японии к Китаю. Мало кому известно, что это Миядзаки принадлежит идея выдвинуть Будду на должность священного патрона японского воинства.
Между тем изучение буддизма внесло некоторое разнообразие в его монотонную, безрадостную жизнь. В 1915 году, когда Япония открыто готовилась аннексировать Китай, Миядзаки было поручено отыскать древние догматы, которые помогли бы поднять в народе патриотические чувства. Буддийская философия временами приобретала над ним непонятную власть. В особенности привлекала Миядзаки мораль раннего буддизма с ее проповедью аскетизма и отшельничества. Но продолжительный голод, нетопленные комнаты, ночные бдения, отказ от общения с родными и близкими обострили болезнь. И все же физические страдания хоть ненадолго, но смиряли мятущийся дух Миядзаки. Дух, томившийся необратимостью времени и несбывшимися мечтами. В такие минуты он брался за писчую кисть и, подражая классикам, легким изящным почерком набрасывал на бумаге четверостишия. Стихами было заполнено несколько тонких европейских тетрадей. Помнится, доктору Сунь Ят-сену нравились многие строки из его ранних стихотворений.