Миядзаки не заметил, как начало смеркаться, — несколько часов просидел он, погруженный в свои думы. Тяжело поднявшись, он пошел включить свет. Лампочка без абажура залила комнату холодным голубоватым светом. Миядзаки застегнул воротник, взял со стола пачку газет и тут же стал просматривать их, как обычно, очень быстро пробегая глазами по заголовкам. «Московский шпион, наживший миллион на перемене желтого цвета кожи на красный, агент Сунь Ят-сен скончался в собственном доме в Шанхае на территории французской концессии». Далее следовал небольшой некролог, составленный в довольно глумливом тоне. У Миядзаки задрожал подбородок. Газета выскользнула из похолодевших рук. Неужто это правда? Нет, это было бы слишком несправедливо! Смерть ошиблась адресом. Ведь это ему, Миядзаки Торадзо, врачи вынесли смертный приговор еще год назад. Но почему Сунь? Он поднял газету. Текст сообщения, набранный крупным жирным шрифтом, поплыл у него перед глазами. Отчего умер Сунь? Разве он был болен? Неужели его убили? А может, вкралась чудовищная ошибка? Немедленно в Шанхай! Куда запропастилось расписание пароходов?
Только в Шанхае Миядзаки пришел в себя. Какое счастье! Сообщение о смерти Сунь Ят-сена оказалось очередным злостным выпадом империалистической прессы.
Сняв номер в гостинице, он поехал на Мольер-рю.
— Разрешите мне, госпожа Сун, войти к вашему мужу без доклада, — попросил он. Цин-лин понимающе кивнула. Торадзо тихо постучал в дверь кабинета.
— Входите же, не заперто! — крикнул Сунь, но стук повторился. Делать нечего, он подошел к двери, рывком открыл ее и остановился, не веря своим глазам. Сам Миядзаки Торадзо, о котором он неотступно думал последнее время, стоял на пороге. Сутулый, худой, в мешковатом клетчатом пальто. При ярком свете электрической лампы его лицо казалось особенно высохшим, а кожа прозрачной. Миядзаки неуверенно улыбнулся. Они обнялись. Обессиленный волнением, тяжело дыша, Торадзо опустился на кушетку перед жаровней. Некоторое время Сунь и Торадзо сидели молча, привыкая к тому, что они рядом.
— Ну рассказывай о себе, мы так давно не виделись, — первый заговорил Сунь.
— Нет, нет… Обо мне — после.
-. Ну хорошо. Как поживает господин Инукаи Цуёси, ты часто видишься с ним в Токио, Торадзо? — спросил Сунь.
— Редко. Я, знаешь ли, болен, а у здоровых людей не часто возникает потребность в общении — с больными. Какой от меня теперь толк?
— Мы с тобой еще поживем, брат мой. Ты позволишь мне тебя послушать?
— А- а, — вяло отмахнулся гость, протягивая ноги к теплу, — я убежден, в лекаре нуждается не мое бренное тело, а моя душа. Тяжело что-то у меня на сердце последнее время…
— В этом случае, как и при заболевании тела, следует выяснить причину, — улыбнулся Сунь и встал, чтобы притворить поплотнее окно.
Миядзаки не сводил с Суня глаз, крепко сцепив сухие костлявые руки.
— В мире царит несправедливость, так было всегда, так есть и так будет. Люди только зря тратят силы на бесполезную борьбу, на сопротивление этой несправедливости. Не лучше ли уйти в себя, создать собственный мир, жить так, чтобы достичь нирваны?
Сунь Ят-сен понимал, что сейчас его другом движет неодолимая потребность высказать наболевшее, но, слушая, — ужасался, каким одиночеством, безнадежным, трагическим одиночеством веяло от этих горьких слов! Миядзаки снова заговорил:
— Как это непереносимо тяжело вечно быть не самим собой. Путы, навязанные в молодости, лишили мою жизнь радости… Но надеюсь, что после смерти меня ожидает иная доля…
Сунь подумал: «После смерти не будет ничего. Пустота. Тлен».
— Выходит, в буддизме ты черпаешь решение всех земных проблем?
— Ну да, — кивнул Торадзо, — буддизм — это то, что нужно всем нам.
— Прости, друг, но мне буддизм напоминает пейзаж японской кисти: всю его площадь обычно занимают дожди и туманы, и только где-нибудь в уголке дерево сосны или сливы говорит о том, как прекрасна жизнь, как удивителен мир, скрытый дождями и туманами. А буддизм заслонил от тебя и этот малый утолок. К тому же, буддизм призывает к пассивности, а это, Торадзо, очень опасно, поверь мне!
— Ты бы дал мне закурить. В спешке я забыл дома табак.
— Разве ты куришь? Тебе же нельзя!