— Прошу тебя…
Сунь достал из ящика стола плоский серебряный портсигар, в котором держал папиросы для гостей. Миядзаки взял папиросу, выкрошил табак, набил им свою трубку. С жадностью втянул в себя тонкий запах с едва заметной примесью сандала. Хорошо!
— Я часто спрашивал себя, что можем мы сделать для других, если с рождения обречены на смерть, на уход в небытие? И понял: ровным счетом ничего. А буддизм дарует нам надежду на посмертное блаженство.
— Человеческий век короток, — с болью сказал Сунь Ят-сен, — почему же, дорогой друг Торадзо, почему даже в этот малый срок, отведенный человеку природой, он должен переносить голод, и муки, и унижения? И отчего ум твой на заре нашей дружбы занимало иное — учение Генри Джорджа, например?
— А сам ты, Сунь, разве до сих пор преклоняешься перед Генри Джорджем?
— Гм… Нет. Признаю, его рецепт — твердая цена на землю — казался мне когда-то панацеей от всех бед в деревне. Теперь же я уверен, что, прежде чем заводить речь о цене, крестьянин должен иметь землю. Кусок собственной земли и никакой арендной платы. Возьмем Россию. Там крупные землевладельцы уничтожены, каждый пахарь возделывает собственное поле. Разве это не самый справедливый метод решения аграрного вопроса?
— Выходит, Генри Джорджа побоку?
— Выходит, что побоку, Торадзо.
— Вот видишь, Сунь, произошла переоценка ценностей, как говорят англичане. У тебя теперь на языке твоя Россия, у меня — мой буддизм. Мы с тобой квиты, Сунь.
— Да, мы очень изменились, и по-разному, — в раздумье произнес Сунь Ят-сен, — это случилось потому, что по жизни мы шли разными путями.
— В душе у меня все перегорело, пустыня. Я живу в ожидании, когда чахотка расправится со мной.
Сунь снова сел рядом с Торадзо и взял его за руку.
— Ты спросил, почему я исповедую буддизм, — продолжал Миядзаки. — Да ведь сама жизнь — это заведомо проигранная игра. Жить — удел несчастных. Куда лучше — не жить.
— Жизнь — проигранная игра? Да ты вспомни жизнь доктора Сунь Ят-сена. Разве мало ударов нанесла она ему? А он должен был подниматься и, забыв боль и усталость, идти вперед.
— А я устал, — произнес Миядзаки тихо. — Послушай:
Я — как равнина, битая дождем,
Я — холм, от ветров одряхлевший.
Погасший Фудзи — тоже я,
От дум и горя поседевший.
— Ты пойми, пойми, — заговорил он, перехода на горячечный полушепот, — я давно не верю ни в прогресс, о котором мы с тобой когда-то спорили, ни в справедливость. Мой мир только во мне. Ты помнишь, Сунь, и я когда-то верил в революцию. Верил, да только разуверился. Великая революция — это кровавая бойня. Разве Ниппон, моя благословенная родина, не считает войну самым выгодным национальным предприятием? Наш Генеральный штаб составляет планы войн регулярно через каждые десять лет. Ты помнишь девяносто четвертый год? А кампанию против России в 1904-м, Шаньдун в четырнадцатом? Конечно, в современном мире смерть несут подводные лодки и самолеты. Но ими управляют солдаты. Мне пятьдесят, дорогой Сунь, и я успел убедиться, что даже нечеловеческие усилия изменить жизнь к лучшему не приводят к желаемому результату. Вот ты борешься всю свою жизнь. А разве тебя не предают всю жизнь? Так уж устроен мир. От войны к войне, от одной гибели к другой. Я тебе не рассказывал, как один из моих братьев, Хачиро, был убит в юности? Он повел маленький отряд безземельных самураев против правительственных войск. И они, наемные убийцы, изрубили его мечами на куски. И это, по-моему, более завидная участь, чем прожить столько лет, и так, как я. Хочешь, Сунь, я расскажу тебе все, — с внезапной решимостью заключил он, — я уверен, в этом мире нам больше не встретиться.
Волнение подняло Миядзаки с места. Едва волоча ноги, он подошел к столу и взял еще одну папиросу. Голос его звучал отрывисто. Да, в то время, когда они впервые встретились, Миядзаки уже состоял в организации «Черный дракон». И вел тайную борьбу за аннексию Китая, а значит, выступал и против своего друга Сунь Ят-сена.
— Что же ты молчишь, Сунь? — Миядзаки придвинулся к Суню вплотную.
— Бедный мой Торадзо! — тихо произнес Сунь. — Если это признание — источник твоей душевной боли, забудь о нем! Я давно догадался, что в жизни тебе было уготовано не то место, которое бы ты выбрал, будь твоя воля.
— Ты прощаешь мне? — Торадзо заглянул Суню в глаза.
Ответ друга ошеломил его.
— Разве я судья тебе? Я ведь знаю и люблю другого Торадзо, того, кто не раз выручал меня из беды, человека благородного и самоотверженного, которому я бывал обязан жизнью. И давай больше не возвращаться к этому разговору. Посмотри лучше, какая за окном красота!