Снова едва слышно заплакала Цин-лин. Сунь замолчал и долго не мог произнести ни слова, а только гладил ее по голове.
«…Я оставляю после себя партию и надеюсь, что Гоминьдан, завершая свою историческую работу по освобождению Китая и других павших жертвой агрессии государств от империалистического строя, объединит свои усилия с вами, — продолжал он. — Волей судьбы я вынужден оставить дело своей жизни незавершенным и передать его тем, кто свято соблюдает принципы нашей партии, наставляет и организует моих истинных единомышленников».
Сунь Фо закашлялся и закрыл лицо руками. Притворство!
Как хотелось бы Суню, чтобы рядом с ним вместо Сунь Фо сидел теперь Ляо Чжун-кай… С каждой минутой дышать становилось труднее. Почему он не написал завещание загодя? Сейчас он был бы избавлен от тревоги, что не успеет договорить последнее слово. Это хорошо, что рядом друзья. Хорошо, что здесь же и его скрытые недруги, пусть они лично услышат, какова его последняя воля. Он снова заговорил: «Поэтому я завещаю Гоминьдану продолжать работу в области национально-революционного движения, чтобы Китай смог сбросить с себя ярмо, навязав которое империалисты низвели его до положения полуколониальной страны. Ради этой цели я повелел партии и впредь укреплять сотрудничество с вами. Я глубоко убежден, что и ваше правительство будет, как прежде, помогать моему государству.
Дорогие товарищи! Прощаясь с вами, я хочу выразить мою пламенную надежду — надежду на то, что скоро наступит рассвет. Настанет время, когда Советский Союз как лучший друг и союзник будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных народов мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы.
С братскими пожеланиями вам всего наилучшего».
Все, поставлена последняя точка. «Не забыли бы приложить мою личную печать», — подумал Сунь…
Весной 1925 года буйно цвели тополя в Пекине. Белый пух тучами носился в воздухе, оседал на глади прудов, врывался в дома. Сун Цин-лин подошла к окну и захлопнула его. Вечерело. Первые тени уже легли на садовые дорожки, но в комнате было еще светло. Когда Бородин вошел с улицы в дом, ставший последним пристанищем Сунь Ят-сена, он заметил, что глаза у Цин-лин сухи. Он принялся было рассказывать ей о своей поездке в Посольский квартал, но споткнулся на полуслове: Сун Цин-лин смотрела на него невидящими глазами. Тогда он подошел к ней и взял за руку. Пальцы ее были холодны и безжизненны.
— Нельзя же так изводить себя, дорогая Сун Цин-лин, — мягко произнес он. — Сейчас придет моя жена и мы заберем вас к себе. Хорошо?
Но Цин-лин только покачала головой, губы ее беззвучно шевелились. Наклонившись, Бородин разобрал, что она повторяет одно и то же: «Что, что будет теперь с нами?» «Да, хотел бы и я знать, каким путем пойдет теперь Китай, — подумал Бородин. — Хватит ли у левых сил справиться с реакцией, не дать погибнуть тем добрым всходам, которые дали идеи и дела Сунь Ят-сена?» Он не отрываясь смотрел на Цин-лин: в чертах ее окаменевшего лица не было покоя. Из соседней комнаты послышалась неторопливая речь. Бородин сразу узнал хорошо поставленный звучный голос Ван Цзин-вэя. Ван разговаривал с госпожой Сун Ай-лин — старшей сестрой Цин-лин.
— Госпожа Сун, увезли бы вы свою сестру в Японию, а еще лучше — за океан, в Штаты или Европу. Ей необходимо развеяться.
— Ах, едва ли это возможно! — возразил в ответ высокий голос. — Она и слышать ничего не хочет.
Ездит с одного траурного митинга на другой. Говорит, что намерена и впредь все силы отдавать продолжению дела, начатого Сунь Ят-сеном.
Цин-лин прислонилась к оконному косяку.
…Продолжать дело… вести Китай к новой жизни… да, только так… Цветут тополя… весна… жизнь… Сунь говорил: «Скоро наступит рассвет…»