– Coil, – сказал Анцетонов и пометил себе в книжке очередную пометку.
В таких разговорах у них прошел весь день, и почти уже начинался вечер. Пришла пора Анцетонову возвращаться в московскую подземку. Юрий Витальевич, одетый в советского кроя свитер, приподнялся с дивана и, несмотря на возражения Марии Александровны, взялся провожать молодого гостя. Анцетонов, впрочем, понял, что от него требуется настоять на том, чтобы хозяин дома оставался на своем чуть продавленном месте.
– Сидите-сидите, – сказал Анцетонов, – я еще приду.
– Приходите, конечно, в любое время, – радушно заявил хозяин. – Я же телевизор не смотрю, да и книги читаю с трудом, а вот от вас, молодых, хоть узнаю разные вещи.
– Хорошо. Ну, я тогда в следующий раз приду, принесу вам журнал в коллекцию и музыку послушаем, – пообещал Анцетонов, натягивая куртку и рюкзак.
– И непременно прочитайте Женевскую конвенцию, – добавил Юрий Витальевич Мамлеев.
I. Смерть
Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная, брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
– Одна ты меня жалеешь, кисынька, – прошептал я, пощекотав ее за ухом. – Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы, если не люди, то животные, – прослезился я. – И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
– Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить… Вместе с котятами… Негодяйство!
И не долго думая, я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта[3].
Рассказ Юрия Мамлеева «Смерть рядом с нами», из которого взят этот пассаж, датирован 1962 годом и обычно сопровождается ироничным подзаголовком: «Записки нехорошего человека». В черновой редакции[4] дано более четкое жанровое определение: «Юмористический рассказ юмористической личности».
Зоосадизм и вообще дурашливое отношение к мучительной смерти всякого живого существа – неотъемлемая составляющая мамлеевского юмора. Так что и повествование о нем стоит начать с такой комической сценки.
В одной из палат клиники при Онкологическом институте имени Петра Александровича Герцена умирал писатель Мамлеев. Из туловища литератора торчала трубка, по которой стекала коричневатая моча. Когда Юрию Витальевичу вставляли катетер, он настаивал, что еще в состоянии управиться с уткой, но медсестра даже не пыталась делать вид, будто слушает его причитания. Врач сказал катетер – значит, катетер.
– У-у-у, как неприятно! – взвыл Юрий Витальевич, когда в самое его естество резко вошла тонкая и чрезвычайно холодная трубка.
Круглолицая непонятного возраста сестра скривила недовольную физиономию – из вежливости, чтобы хоть как-то проявить участие. Ей вторила городская природа за большим и совершенно прозрачным окном: посреди теплого летнего дня вдруг налились синюшные тучи, где-то близко ударил гром, но молния не сверкнула, и дождь не пошел, лишь тяжелые листья надоевших деревьев помаячили на порывах ветра и успокоили сами себя, словно кошка.
На соседней койке утробно охнул не такой уж старый пациент, который вечно начинал так раскатисто кричать, когда прекращало действовать обезболивающее. Юрий Витальевич беззвучно захохотал: мучения соседа его ничуть не раздражали, а скорее веселили. Особенно ему приятна была мысль о том, что бедолага этот значительно моложе его, а следовательно, и жизнь его на этом свете оказалась существенно короче, чем жизнь Юрия Витальевича, но завершалась так же страшно.
– Покричи, покричи, голубчик, – пробормотал Юрий Витальевич, издевательски хихикая, – чай, полегче станет.
Сосед понимал, что ему не сочувствуют, а смеются над его болью, и потому плотно сжал побелевшие губы, пока из него не вырвался следующий тяжелый и круглый, как школьный глобус, стон, за которым последовал довольный хохоток Юрия Витальевича.
– Ты покричи, покричи, – снова хихикнул разболевшийся писатель. – Сейчас сестра тебя услышит, укольчик сделает. А там и смертушка-матушка придет, расцелует.
Последние слова он произнес, кривляясь, изображая говорок несуществующей русской деревеньки: «А там и смяртушка-матушка прядет, расцалуеть». Довольно причмокнув, он перевел маленькие серые глаза на прикроватную тумбу, где лежали для него гостинцы: разнообразные йогурты и кефиры. К гостинцам он, впрочем, не притрагивался, кисломолочные продукты он ненавидел так, будто они были живыми людьми. Но ему приятно было, что кто-то тратил свои деньги, а главное – время, чтобы принести ему эти йогурты и кефиры, которые так и пропадут, никем не съеденные, напрасно произведенные, упакованные и доставленные прямиком к нему на созерцание и соседу на зависть.