Серикбай все время плакал. Слезы его сливались с каплями пота на блестящих на солнце щеках и растворялись в черной бороде, оставляя едва заметный соляной налет. Тело била дрожь, и с мокрыми морщинами и трясущимися руками он казался этим утром немощным и старым, несмотря на неполные сорок лет.
Когда имам закончил читать молитву, Серикбай прошаркал к гробу и замер, пытаясь совладать с непослушными руками. На помощь пришел его напарник, тоже дальнобойщик. Плечистый и высокий, он взял гроб под мышку, будто коробку с куклой, и двинулся к катафалку. Серикбай благодарно кивнул и молча пошел рядом.
На кладбище по обычаю ездят только мужчины, но в поселке никто не удивился, когда Наина сказала, что должна проводить сына. Под руку с ней из тени на солнцепек вышла Аманбеке. Сухощавая, с живым блеском в темных глазках и птичьей верткой головой, она казалась самой энергичной в этом дворе. Уже залезая в катафалк, она быстро оглянулась, нашла глазами племянницу и подмигнула ей.
Катя не сводила глаз с матери и тетки, поэтому тут же поймала взгляд Аманбеке и нелепо вздрогнула. На нее впервые обратили внимание с тех пор, как Маратик умер. Она вытерла влажные ладони о теплый бархатный халат, который еще с утра в полутемной комнате точно был черным, а теперь на солнце переливался зеленым и фиолетовым, и снова приставила руку ко лбу козырьком, прячась от солнца.
Кате хотелось выпрыгнуть из жаркого платья и в одних трусиках побежать к речке. Или залезть на карагач и оттуда наблюдать за всеми: как страдает отец, как шаркает к катафалку мать, как перешептываются старики. Но больше всего Катя хотела услышать необыкновенный голос Маратика.
Родители так и не дождались, когда их сын заговорит нормально. То, что Маратик не говорил, а пел, расстраивало их так сильно, что они не замечали красоты его голоса и как безошибочно он пропевал взрослые слова, словно ему было не три года, а лет десять. Только Катя, услышав однажды по радио Робертино Лоретти, ахнула от мистического сходства ангельских голосов.
Когда катафалк скрылся из вида, женщины заторопились в квартиру, чтобы готовить поминальный обед. Катя сделала вид, что тоже идет, но, когда убедилась, что никто на нее не смотрит, бросилась к реке. В обычное время дорога занимала пять минут, она знала точно, потому что не раз бегала сюда на спор с мальчишками. Сейчас Кате казалось, что она передвигает ноги очень медленно. Из-за чужих заборов лаяли собаки. Они бросались на доски, гремели цепями, и Катя боялась, что они вот-вот схватят ее за пятки. Вязкая пыль, словно во сне, поднималась от дороги и мешала бежать.
Взрослые запрещали нырять в реку с подвесного моста. Сверху река выглядела не глубже ржавого бака для полива, что стоял на огороде у Аманбеке. Водовороты, которые каждый год забирали жизни нескольких человек, лениво закручивались в широкие плоские воронки.
Под развесистой ивой, слепящей на солнце серебром, Катя освободилась от платья и вошла в воду. Теплая, цвета куриного бульона, река не освежала Катю, а будто медленно варила. Она немного побарахталась и вышла на глинистый берег. Только сейчас, оставшись одна, девочка могла думать о том, как умер Маратик. Выжав косички, похожие на джутовые веревки, и улегшись на расстеленном халате, Катя подставила веснушчатое лицо солнцу. Под алыми веками поплыли радужные пятна, и Катя стала вспоминать вчерашнее утро.
Маратик хныкал, размазывая кулачком сопли по смуглому лицу. Из-за этого его мокрый нос задирался и шевелился, словно резиновый. Ему хотелось пробраться в родительскую спальню и узнать, не привез ли отец подарок из рейса, но Катя по-хозяйски, словно щенка, брала его в охапку и закрывала рот ладошкой каждый раз, когда он уже делал глубокий вдох, чтобы запеть. В зале она расстелила любимую корпе – лоскутное одеяло – напротив телевизора и похлопала рукой по узору рядом с собой.
– Идем сюда, Маратик!
– Иде-е-ем сю-ю-юда-а-а! – пропел Маратик и вытащил откуда-то из-за спины окарину, собираясь засвистеть.
С деревянной игрушкой Маратик не расставался уже полгода. Отец привез окарину из долгого рейса в надежде, что игра на музыкальном инструменте заменит пение и сын заговорит, но этого не произошло.
– Ты что! – вскрикнула Катя и, отобрав игрушку, рассмеялась в ладошку.
Маратик тоже улыбнулся, обнажив ряд детских полукруглых зубов.
Катя улеглась на корпе и пальцем с обгрызенным ногтем стала поглаживать цветные квадраты ткани.
– Смотри, Маратик, это табарик. Этот кусочек нам дали, когда умер атака, ты помнишь атаку?