Фантастика расширяет эстетические возможности реализма.
И там, и там — на Земле и в Космосе, сегодня и в XXII веке — логика понятий должна быть зримой, вещественной. От подробностей в искусстве в конце концов не уйти. Понятия и суждения, идеи и формулы входят в палитру фантаста и в их прямом выражении, но отнюдь не поглощают её. И здесь наука даёт не только гипотезу, исходный материал, но и вторгается в законы поэтического воображения. Фантаст работает на стыке искусства и науки не только по своему предмету, но и по методу. Без фантазии было бы невозможно научное мышление. Следует, однако, иметь в виду, что образная ассоциативность, имея крупный порок, с точки зрения строгой причинно-следственности, в то же время имеет и несомненное преимущество перед фантазией учёного. Об этом хорошо сказал К.Федин:
«Наука идёт к своим завоеваниям по ступеням — от разгадки к разгадке с чрезвычайной последовательностью, без „пропусков”.
Научная фантастика „пропускает” подробности, детали своего восхождения к цели. Она берёт от науки какое-нибудь исходное обоснование мысли, стремится быть логичной, но, минуя ступени, не затрудняется неразгаданным, бросает мысль в капризный, почти совершенно свободный полёт.
Разумеется, науке известны нечаянные открытия. Ей знакомо скачкообразное, зигзаговидное развитие. Однако генеральное движение её — от одной закономерности к другой.
Но фантастика просто не могла бы существовать без нечаянностей и прекратилась бы, если бы попробовала научно обосновывать свои утверждения шаг за шагом. Она живёт свободой замыслов и не боится бездоказательности…»[20].
Эта вынужденная смелость и создала парадокс, которому не перестают удивляться: то, к чему приходит наука, фантасты предсказывают гораздо раньше, чем учёные успевают понять и поставить задачу. Было бы весьма поучительно сопроводить летопись учёной критики «невежества» фантастов длинным списком поражений, понесённых учёными (нередко — с мировым именем) в состязании с воображением фантастов-художников.
Дело не в какой-то непознаваемой гениальности художественного воображения, а, возможно, «всего только» в его большей древности. «Стихийность» художественного предвиденья опирается на несравненно более древнюю и, стало быть, более изощрённую, чем научная, культуру художественного воображения.
Научное мышление придаёт фантастическому образу недостающие звенья конкретности, а художественное воображение восполняет недостающие науке факты и выводы. Главная идея научно-фантастического замысла обрастает плотью деталей как бы из самой себя — подобно тому, как считанные молекулы гена развёртываются в запрограммированный в них организм. Здесь убедительность почти каждой подробности — сложная производная первоначального замысла, тогда как в «современный» (реалистический) роман иногда переносят в почти готовом виде целые куски готовой жизни, отстоявшейся в голове художника.
Никакого другого пути у фантаста нет. Понятийность и схематичность научно-фантастического образа не могут быть преодолены «талантом вообще» — талант не должен избегать поэтики именно фантастического, с её сравнительно более строгой, чем у «реалиста», внутренней зависимостью от исходной идеи-гипотезы. Научный фантаст не уничтожает конкретно-чувственную сторону образа, но его образность иная, чем в «современном» романе. Она основана на представлениях, развивавшихся в связи с самыми передовыми отраслями знания, самыми фантастическими идеями науки и техники, которые лишь много позже войдут в повседневный обиход. Фантаст сам, собственно, участвует в формировании этих представлений. В большей мере, чем реалист, опираясь на развитое интеллектуальное, логическое воображение, он прививает вкус к нему и воспитывает его.
Разумеется, между реалистом и фантастом нет непроходимой стены. Современное научное знание оказало сильное воздействие на художественное воображение, — требуя и от писателя, и от читателя отказа от дилетантской логики, возвращая их обоих от стихийной интуиции в русло воображения научно обоснованного. Схематическая понятийная описательность, длинные объяснения машин и процессов — не прижились в научно-фантастическом романе. Их вытеснил углубленный интеллектуализм во всём: от научного материала до фабулы и от внутреннего мира человека до языка и стиля.
Постепенно это всё привело научно-фантастический роман к существенно иному качеству художественности. Неведомое раскрывает свою поэзию уже не столько в экзотике необычного и занимательности фабулы, сколько в достоверности возможного, вероятности научно предполагаемого — это делается главным. Научно-фантастический образ получает отчётливо выраженный интеллектуальный крен. Он поэтичен пробуждением у читателя особого рода сотворчества, включая, прежде всего, оценку возможности, вероятности выдвинутой гипотезы, подобно тому как, скажем, социально-публицистический роман возбуждает сопереживание гражданского чувства. Фантастика прошлого века опиралась на познавательный интерес научных сведений, приключенческую занимательность и богатейший опыт поэтики обычной «реалистической» прозы. В современном отечественном научно-фантастическом романе всё это, конечно, не отпало, но перешло в новое качество — приключение мысли, устремлённой в неведомое.
Я не говорю здесь сейчас подробно о сравнительно недавнем течении в научной фантастике — так называемой фантастике как приёме. Коротко поясню, о чём речь. Научно обоснованное (и часто не могущее быть обоснованным) допущение берётся как исходная точка сюжета, в котором развёртывается, однако, не это допущение, а совсем другое содержание — коллизии психологические, социальные и т.д. Так вот, естественно, в таком произведении поэтическая сома, художественный организм не может быть выведен из естественнонаучной посылки. Здесь гораздо большую роль играет обычная реалистическая поэтика. Думаю однако, что и её организует научное мышление, но уже — в гуманитарной области. Сошлюсь на один пример. Повесть братьев Стругацких «Трудно быть богом» рассказывает о том, как люди коммунистической Земли помогают человечеству дальней планеты преодолеть кошмар средневекового варварства — быстрее и с меньшими издержками подняться по исторической лестнице. Телепередатчики, синтезаторы вещества и прочие атрибуты технической фантастики здесь поглощены стихией историко-философского повествования. Последнее хотя и заимствует кое-что из стиля исторического романа, однако сцементировано социально-фантастическим началом, и фантастическое развёртывание социальной гипотезы окрашивает всю повесть в совсем другие тона, чем исторический роман. Действия и переживания героев, стало быть, сюжет и характеры, колорит средневекового быта и т.д. — всё подчинено фантастической задаче Бескровного Воздействия. Смысл её в том, что не оружие, а Знание, гуманистическое знание — главное орудие истории. Это — очень современно, и в то же время фантастично, так как писатели пытаются показать последствия абсолютизации мирного воздействия на исторический процесс. А в нашем современном мире, выражаясь словами Маркса, оружие критики и критика оружием пока неотделимы. Задача оказывается для героев повести трагически трудной.
Исходя из всего выше сказанного, нужно сказать, что научная фантастика участвует в генерализации знания целостным характером своих художественных моделей.