В том-то и дело, что мифология не была мышлением в современном понимании, на основе которого сформировалось научно-фантастическое творчество. То, что Т.Чернышёва называет «мышлением по аналогии», подразумевающим перенесение информации с известного объекта на неизвестный, мифологи считают особым типом сознания, отождествлявшим равнозначные в информационном смысле объекты — по признаку смежности, по сходству названия предмета с самим предметом, по связи части и целого[311], — поскольку первобытный человек был убежден что «все находится решительно во всем» (А.Ф.Лосев), как сам он выступает воплощением своего рода-племени и матери-природы.
Таким образом, сознание, ориентировавшееся по этим семантическим рядам, ещё не вычленяло своей познающей способности. «Познавательный миф» Т.Чернышёвой либо уже вовсе не миф, либо ещё не познание. Информационный голод, имеющий немаловажное, но все-таки не решающее значение и для современного сознания (в конечном счете, мы мыслим благодаря не количеству сведений, а качественному уровню их переработки), имел и того более скромное значение для мифологической жизнеориентации. В ключевых мифообразах «мир — человек», «человек — мир» заложено не отвлеченное суждение, а конкретно-чувственное представление на основе непосредственного отождествления объектов.
Скажем, отождествление глаз пуруши с Солнцем, нисколько не обогащая логическим познанием Вселенной (скорее, наоборот), содержит зато могучее жизнеощущение родственных связей всего в этом мире как целесообразной красоты бытия. По другим ассоциациям Луна («млад светел месяц») — от «грудей божьих», а не от мысли, а от очей уже не Солнце; но «зори ясные», и т.п. Отождествляемые объекты могли меняться в этих семантических рядах местами, вместо одних подставлялись другие, но без какого-либо количественного изменения информации. Зато вовсе не безразлично в отношении ее качества!
Мифологический тип отражения ближе всего нашему художественному освоению мира, когда интуитивно-эстетическая оценка целесообразного «таинственным образом» приводит к истине поверх логического познания, хотя, разумеется, и с издержками в глубине анализа и полноте картины. Зачем же сводить все к информации? Допустимо ли исключить интуицию, да ещё в такой кровно родственной ей области, как научно-фантастическое художественное познание? Наш древний предок, отождествляя себя в своих мифообразах с космосом, предчувствовал в человеке то самое воплощение мировой гармонии, к осознанию которого мы теперь все больше приходим, или лучше сказать, возвращаемся, когда, например, открываем заново истинность протагорова афоризма: «Человек — есть мера всех вещей».
Казалось бы, противоположные подходы: только лишь со стороны поэтической условности (С.Залыгин) и, наоборот, с чисто информационной меркой (Т.Чернышёва), — равным образом упускают эстетику мифологического отождествления человека с миром. А ведь, по-видимому, благодаря заложенной в мифообразах нравственно-эстетической интуиции наши предки гениально предвосхитили такие родственные научной фантастике целеполагающие ценности, как мысль о победе над пространством и временем, об освоении внеземной среды, о власти над жизнью и смертью и т.д.
Мифологизируя с информационной позиции научно-фантастическую модель освоения космоса, Т.Чернышёва уверяет: «Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов в ВЦ (внеземными цивилизациями, — А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов… практически невозможно по целому ряду причин, и если в научных, а чаще в популярных работах оценке этих проектов (как правило, отрицательной) ещё отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой». И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, хотя все это, полагает автор, есть «ложь, заведомая ложь, и ложность такой картины мира может быть понята и оценена уже современным знанием… И тут едва ли можно объяснить все художественной условностью. На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с „мифологической” условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне»[312]. Ответим опять безосновательность этой «мифологической условности», которая ещё и попросту «заведомая ложь», хотя миф не различает правду и вымысел, а заодно и некую растерянность Т.Чернышёвой перед грандиозной звездной дорогой человечества.
Но в самом деле, воспрещает ли современное знание, на которое ссылается исследовательница, залетать научно-фантастическому воображению в далекие галактики? Вспомним не так уж давно, в 30-х годах выход человека в космическое пространство вообще считали химерой и сказкой, и не литературоведы, а инженеры с мировым именем. Художественная литература не приблизила бы эту сказку, если бы апеллировала к безосновательному скептицизму, если бы не ставила целей, опережающих самые смелые проекты.
Точно так же современная фантастика ориентирует общественную мысль на дальние цели космонавтики. Т.е. если сегодня художественнее воображение по-прежнему действует с опережением, то вовсе не по «мифологической условности», а по собственным законам научной фантастики — современного типа художественного мышления, соединяющего рациональное гипотезирование по координатам научного знания с древним принципом эстетики целесообразного. Это значит, что практическую поверку своих «сдвоенных» проекций научная фантастика оставляет — по законам жанра — на завтра. Её реализм вовсе не в том, чтобы не оторваться от возможного сегодня, а в том, чтобы предугадать грядущие устремления человечества — как целеуказание научной теории и общественной мысли, из которых она же исходит, и, разумеется, как задание практическому сознанию, которому Т.Чернышёва оставляет в удел одни мифологические иллюзии.
Если так называемую космическую оперу устраивает безразлично какое правдоподобие, то в серьезных научно-фантастических романах преодоление безмерных расстояний — решающего препятствия в звездных рейсах — мотивируется неклассической Эйнштейновой физикой, с которой знаком современный школьник, нелинейной геометрией Лобачевского, о которой размышлял еще Раскольников у Достоевского. Когда в трилогии Снегова звездолеты пожирают расстояния, преобразуя кривизну пространства в вещество, — это не только «писательская» условность, это и оригинальная гипотеза автора — физика по профессии. Разве что только безнадежно отставший от нашего века читатель не различает сегодня сказочно-мифологических чудес и научно-фантастических.
Напрасно было бы искать у Т.Чернышёвой ответ на вопрос, на каком все-таки уровне осваивает космос придуманная ею, так сказать, обиходно-научно-мифологическая фантастика. Когда она уверяет, что «коллективное сознание человечества, следуя каким-то нам пока во многом непонятным принципам, безошибочно отбирает из всей суммы современных научных знаний только те, что совершенно необходимы для построения своего рода современной „мифологической картины мира”, которая и соответствует и одновременно не соответствует научным представлениям»[313], то и дело даже не в том, как можно выбирать из науки, да ещё безошибочно, то, что науке не соответствует. Дело прежде всего в том, что, по мнению Т.Чернышёвой, «наука в своем движении создает новую почву для рождения мифов»[314]. «Как это ни странно и парадоксально», -добавляет она. Странновато. Наука получается для того и возникла в процессе разложения мифологии, чтобы заново мифологию воссоздать…
В самом деле, странно слышать на исходе XX века, будто внутри науки существует некое «рабочее мифотворчество» (?!)…[315] Примером может служить, говорит Т.Чернышёва, «все, что связано с поисками разумной жизни во Вселенной»[316], — А могут ли служить примером мифотворчества, скажем, те пробы грунтов на биологическую активность, что взяты были на Луне и на Марсе? Или, чтобы избегнуть обвинений в мифотворчестве, и вовсе не следовало вести поиск разумной жизни?
311
Об этом см., например, во введении И.Дьяконова в коллективную монографию «Мифология древнего мира». // М.: 1977.
312
Т.Чернышева - НФ и современное мифотворчество. / Сб.: Фантастика-72 // М.: Мол. гвардия, 1979. с.298-299.