Каждый писатель, разумеется, волен идти своим путем и вчерашнему автору научно-фантастических романов не заказано нынче писать околофантастические. Но не примечательно ли, что Аркадий и Борис Стругацкие, некогда выступавшие против приземленной «технической» фантастики, ныне оказались вовлечены в не менее, хотя и в другом отношении, приземленный массовый поток. И когда признанные лидеры жанра столь круто отходят от научной фантастики, не получает ли кризис еще одно объяснение? История литературы полна примеров того, сколь велико бывает воздействие интересной и яркой художественной индивидуальности на литературный процесс.
Разумеется; литературный процесс формируется в конце концов объективными обстоятельствами. Негативное воздействие некоторых из них мы уже отметили. Другие еще не ясны и вообще, может быть, трудно определимы в нынешней переходной для фантастики фазе. Но зато третьи, уже не столько объективные в полном значении, сколько внешние по отношению к литературному процессу, во многом зависят от самих же фантастов. Самоповторения и отступления на позиции более легкого жанра, когда они проглядывают в творчестве писателей, выступавших прежде застрельщиками и новаторами, не столько даже заразительны для других, сколько узаконивают инфляцию научной фантастики в глазах общественности. Не зря в последней дискуссии в «Литературной газете» можно встретить заголовок «Кризис отношения к фантастике». Писательская позиция как бы подтверждает эмоциональное неприятие «техницизма» некоторыми читателями, критиками и издателями. Однако, уход в условно-поэтическую фантастику ни в коей мере не способен осветить те проблемы, которые вызывает присущее современному человеку чувство отчуждения от «машины».
Размышляя о причинах вымывания оригинальных идей из творчества таких талантливых писателей, как братья Стругацкие, приходишь к выводу, что корень зла здесь в сознательном отказе от принципа научной фантастики. Писатели прямо о нем заявляли и — безуспешно — пытались теоретически его обосновать. Невозможно понять ход мысли, согласно которому научный критерий художественной фантазии отождествляют с каким-то механическим расчетом и даже чуть ли не с одним техницизмом тематики. Во всяком случае, для Стругацких, как можно видеть по их теоретическим высказываниям, принцип научной фантазии неприложим к социальной тематике. Возьмем теперь одну из лучших в художественном отношении их вещей — повесть «Улитка на склоне» — и посмотрим, к чему эта теория ведет.
Некая внеземная цивилизация «амазонок» проводит бесчеловечные эксперименты над населением некой планеты. Земные ученые тоже исследуют чужой химерический мир — он нарисован писателями с большой силой оригинального воображения. Управлению землян, однако, нет никакого дела до аборигенов, которых губит изуверский прогресс «амазонок». Возможно, царящую в Управлении фантасмагорическую свистопляску следует понимать как гротескную символику бюрократической бессмыслицы. Возможно, в экспериментах «амазонок» авторы хотели символизировать механическую жестокость фашизма. Но с тем же успехом можно трактовать аллюзии «Улитки» и совсем иначе.
В предисловии ко второй части повести А.Громова писала, что фантастика «Улитки» более высокого класса, чем те произведения Стругацких, что были написаны в традиции научно-фантастической литературы, только, мол, она «рассчитана на… квалифицированных, активно мыслящих читателей».[358] Не знаем, на какую читательскую элиту рассчитывала А.Громова. Вероятно, условно-поэтическая фантастика, выдвинутая Стругацкими взамен научной, в самом деле рассчитана на сугубо субъективистское восприятие.
Невозможно, например, уловить какую-либо связь между двумя темами — борьбой «амазонок» с аборигенами-лесовиками и фантастическим бытом Управления, которые заключены в герметические, не сообщающиеся между собой сюжеты и составляют даже не отдельные части повести (опубликованные, кстати сказать, по отдельности в разных изданииях), а по сути дела два разных произведения. Авторы не дают читателю звено, которое бы их соединило. Разве что этим звеном должна выступать мораль Кандида, одного из биологов Управления, который действует на свой страх и риск среди аборигенов, и о ком авторы говорят в предисловии к соответствующей части повести, что «его цели — наши цели, его мораль — наша мораль».[359]
Этой декларации Кандид, однако, не оправдывает. В отличие от Генри Моргана, героя Э.Хемингуэя, чье творчество Стругацие любят (эпиграф из него раскрывал, например, главную мысль их повести «Трудно быть богом»), Кандид, оказывается, не ведает, что «человек один не может ни черта». Отрезанный от своей базы и вынужденный сам принимать решения, Кандид, видя, как гибнут лесовики, с препараторским скальпелем кидается на биороботов «амазонок». Принести себя в бесплодную жертву — это буквально все, что он может. Он — один «босой перед вечностью». Бюрократическая машина Управления не может быть ему даже нравственной опорой в его отчаянной попытке защитить лесовиков.
Из той фантастики, которую нынче исповедуют Стругацкие, совершенно выпал коллективизм, на который они ориентировались, когда следовали научным принципам социальной фантастики. Фантастика, превращаемая в простой прием, привела к удивительной апологии духовного одиночества, подчеркиваемого в рефлексах Кандида даже стилистически («Я вне морали… Это не для меня… Я сделал все, если мне» и т.д..[360] Отказ от научного критерия развиваемых в «Улитке» философско-психологических проблем завел писателей в искусственно сконструированную беспросветно пессимистическую ситуацию, когда и самый нравственный выбор не оставляет никакой надежды. Здесь уже впору говорить не о кризисе миропонимания. Видимо, это — нераздельные вещи.
В данном случае — речь об индивидуальном миропонимании. Очевидно, однако, что кризисные явления в современной фантастике более общего порядка. Очевидно, как мы убедились, что они выходят за чисто литературные рамки и затрагивают противоречия самого научно-технического прогресса. Иллюзия отставания фантастики от развития науки; затруднения современной науки в решении ее внутренних, а также и насущных общечеловеческих задач; чувство отчуждения от современной технической цивилизации, порождаемое в человеке второй половины двадцатого века ее нежелательными дарами, — вот некоторые глубинные истоки кризиса, о котором уместно заговорила «Литературная газета».
На наш взгляд, как раз эмоциональное, т.е. недостаточно научное неприятие этих даров побуждает часть литераторов и читателей искать чисто «художественный» ключ к проблемам современной фантастики. Именно отсюда, на наш взгляд, попытки сойти с трудного пути совершенствования научной фантастики, чей метод ныне усложняется в соответствии с новыми задачами, на проторенную дорожку старой условно-поэтической фантастики. Но точно также, как невозможно себе представить дальнейшее существование человека и общества — физическое, социальное и духовное — вне научно-технической цивилизации, так невозможен и ее художественный анализ вне углубляющегося взаимодействия поэтического и научного мышлений. Этот процесс необратим, сколь бы ни пытались вернуть его вспять самые талантливые писатели. Но, может быть, нет худа без добра: может быть, размышление широкой общественности над «кризисом жанра» поможет преодолевать вместе с заблуждениями некоторых фантастов и недостаточное внимание к фантастике нашей критики и литературоведения.