Первой собственно литературоведческой работой о научной фантастике явился как раз историко-литературный очерк — брошюра Е.Брандиса «Советский научно-фантастический роман» (Л.: 1959). В этом небольшом по объему исследовании впервые были четко охарактеризованы основные этапы развития «жанра» и его направления за более чем четыре десятилетия и, что впоследствии оказалось весьма существенным, именно научное предвидение правильно было оценено как эквивалент реализма в современной фантастике, как основной метод, ориентирующий все её направления — и прежние, и вновь сложившиеся. Такой взгляд на советскую фантастику развит был в другом, расширенном очерке Е.Брандиса[445] и дополнен в брошюре С.Ларина «Литература крылатой мечты» (М.: 1961) анализом текущих явлений советской фантастики 40-50-х годов. Очерк Брандиса послужил отправной точкой концепции, оформившейся в позднейших исследованиях, которая не противопоставляет произвольно одни направления другим (например, вненаучную фантастику — научной), но стремится оценить их отношение к основному методу всей советской литературы. Тем самым было положено начало включению научной фантастики в общую историю жанров и направлений русской советской прозы (например, в упоминавшихся «Истории русского советского романа» и «Русском советском рассказе»).
Историко-литературная концепция развития научной фантастики вырабатывается коллективно. Большой фактический материал, на котором построены историко-литературные и историко-теоретические работы, позволил уже обоснованно, а не предположительно, как в большинстве критических статей, установить связь подъемов и спадов фантастики с приливами и отливами научно-технического прогресса и социальным движением советского общества (монография А.Бритикова), выявить её переклички с основным потоком советской литературы (диссертация К.Джингра) и с художественным опытом прошлого (работы Ю.Кагарлицкого, Т.Чернышёвой, Н.Чёрной, Е.Тамарченко), наметить в историческом аспекте типологическое своеобразие научной фантастики (диссертация Е.Тамарченко) и, главное, серьезно поставить вопрос о её месте в системе реализма (статьи и диссертация Т.Чернышёвой и монография Н.Чёрной). Исследование научной фантастики в историко-литературном аспекте создало предпосылку для обоснованных теоретических обобщений. Вообще говоря, в теоретических толкованиях этой отрасли художественной литературы никогда не было недостатка, но пестрое и неравномерное её развитие не давало достаточного основания для сколько-нибудь объективных выводов. Следует учитывать, что в научной фантастике, в силу её исторической молодости и некоторой родственности её художественного метода теоретическому познанию, воздействие литературно-критических взглядов на творчество писателей-фантастов особенно эффективно. Дело не только в том, что теория «реалистической» литературы строже поверяется многовековой художественной практикой, но и в том, что эту теорию легко соотнести с самой действительностью, из которой писатели черпают содержание и форму своих произведений. В этом последнем отношении создание теории фантастики особенно затруднено, ведь её художественный объект гипотетичен. Не случайно многие писатели-фантасты одновременно выступают в роли критиков-теоретиков, например И.Ефремов, чьи хорошо аргументированные и методологически четкие статьи имели особенно заметный резонанс[446].
Теория научной фантастики слишком долго строилась умозрительно, чтобы её попытки выправить зигзаги художественной практики не давали зачастую обратного результата. Так было с теорией предела, о которой уже упоминалось, так стало и с теорией фантастики как приема, о которой пойдет речь. Эта последняя явилась реакцией на волюнтаристские предписания мечтать от сих до сих. Но если «предельщики» сводили метод, так сказать, к дистанции мечты, то «беспредельщики» ударились в другую крайность — вообще сняли вопрос о научности. Они настойчиво доказывают, что проблема метода современной фантастики вполне укладывается в традиционные литературные категории и что научность фантастического допущения — вовсе не главный вопрос.
Обратимся к дискуссии о современной фантастике, проведенной в сентябре 1969 — марте 1970 года «Литературной газетой». А. и Б.Стругацкие в этой дискуссии писали: «Мы называем фантастическим всякое художественное произведение, в котором используется специфический художественный прием — вводится элемент необычайного, небывалого и даже вовсе невозможного. Все произведения такого рода могут быть развернуты в весьма широкий спектр, на одном конце которого расположатся „80 000 километров под водой”, „Грезы о Земле и небе” и „Человек-амфибия” (то, что обычно именуется фантастикой научной), а на другом - „Человек, который мог творить чудеса”, „Мастер и Маргарита” и „Превращение” (то, что мы склонны именовать фантастикой реалистической, как это ни странно звучит»)[447].
Эта оптимистическая картина мирного сосуществования многоразличных направлений и жанров не вызывала б возражений, если бы сами Стругацкие тут же не противопоставляли научной фантастике свою «реалистическую», а по сути дела, фантастику условно-поэтического типа. И сколь бы не сглаживала «Литературная газета» в редакционном резюме подлинную логику спора: «Не следует переоценивать ни социально-философскую, ни так называемую чисто научную, ни „традиционную” (условно-поэтическую, — А.Б.) фантастику, тем более противопоставлять их друг другу» (заметка «От редакции» за 4 марта 1970 года), именно переоценка и противопоставление каждой стороной «своей» фантастики оказались налицо. В статье А. и Б.Стругацких более мягкие, в статье А.Громовой «Не созерцание, а исследование» (7 января 1970 года), как и в статьях их антиподов А.Казанцева «Луч мечты или потемки?» (29 октября 1969 года) и В.Немцова «Литературные мечты» (12 ноября 1969 года), — совершенно определенные.
В статье А.Громовой в 5-м томе «Краткой литературной энциклопедии» поз названием «Научная фантастика» именно эта фантастика откровенно третируется[448]. Жюль Верн здесь где-то внизу на шкале литературных ценностей: в библиографическом списке пропущены признанные отечественные монографии об этом основоположнике жанра, так же как и о его советском последователе И.Ефремове, и не указаны литературно-критические статьи И.Ефремова А.Беляева. Зато одно из заглавных мест предоставлено А. и Б.Стругацким, как известно, давно уже отказавшимся от научной фантастики. Упоминанию для проформы нашего выдающегося научного фантаста И.Ефремова опять же соответствует пропуск содержательной монографии о нем, точно так же, как и его собственных литературно-критических статей, отстаивающих приоритет научно-фантастического метода.
Не удивительно поэтому, что и в последующем выступлении на страницах «Литературной газеты» А.Громова писала: «Единственная пока монография по вопросам научной фантастики — „Русский советский научно-фантастический роман” А.Ф.Бритикова — сколько-нибудь надежным теоретическим подспорьем в работе служить не может»[449]. Не автору, разумеется, оспаривать мнение о своей книге. Но речь сейчас совсем о другом. А именно: общеизвестно, между тем, что теоретические вопросы научной фантастики интересно и широко трактовались в монографиях о Жюле Верне, Г.Уэллсе и И.Ефремове. Известно также, что за несколько месяцев до статьи А.Громовой вышла еще одна монография — «В мире мечты и предвидения» Н.Чёрной, — и тоже осталась ею «не замеченной». Сама постановка вопроса в книге Н.Чёрной, очевидно трактующая как видно из подзаголовка о «Научной фантастике и художественных возможностях (!)» — не могла послужить А.Громовой подспорьем в «работе» по перевертыванию картины развития современной фантастики вверх ногами.
445
Е.Брандис - Пути развития и проблемы советской НФ литературы. / Сб.: О фантастике и приключениях. О литературе для детей, вып. 5. // Л.: Детгиз, 1960.
446
См., в частности, статьи И.Ефремова - Наука и НФ.
448
Оценку статьи А.Громовой см.: Е.Брандис - НФ и моделирование мира будущего. // Нева, 1969, №2. с.200.