Принцип научности нисколько не отменяет того, чтобы современная фантастика использовала весь широкий спектр допущений — от строго обоснованных до заведомо чудесных. Без этого невозможно настоящее искусство, за которое ратуют А. и Б.Стругацкие и о котором забывают ригоричные блюстители строгой научности. Но подобно тому, как не дело науки обосновывать сказочные чудеса, так и литературная условность не должна претендовать на то, что под силу лишь хорошо аргументированной гипотезе. Вот в эту «тонкость» и упирается методологический изъян сторонников вненаучной или условно-литературной фантастики.
Между тем «Литературная газета», подытоживая дискуссию, уверяла, что «все направления хороши в той мере, в какой они помогают решению главных задач всей нашей литературы — задач коммунистического воспитания»[461]. В том-то и дело: в какой мере? Ведь вненаучное направление заведомо снимает с себя важнейшую, по справедливому определению «Литературной газеты», задачу нашей фантастики — «показ будущеего… с позиций научного коммунизма»[462], а механическая научная фантастика тоже не обеспечивает решение этой задачи. На поверхность дискуссии вышли такие «сакраментальные» альтернативы, как «научно — не научно», «художественно — не художественно», «луч мечты или потемки», которые возвращали спор на давно пройденный уровень. На периферии полемики оказались и не нашли отражения в редакционном резюме (статьи, например, З.Файнбург, Е.Тамарченко), ставившие действительно актуальные вопросы: как понимать научность фантастики разных направлений и в чем специфическая художественность научной фантастики.
Сегодня эти вопросы группируются вокруг категории фантастического прогноза — этой стародавней и вечно новой «тайны всех тайн» фантастики, уже чисто психологически более всего притягивающей читателя, ибо не только ни один вид искусства, но и вообще ни один род человеческой деятельности до недавнего времени не ставил своей непосредственной целью приподнять завесу грядущего. Интерес к прогностической функции в последнее время заметно вытесняет все ещё модные туманные рассуждения о мечте как сущности фантастики, или об условном приеме как универсальном методе, или о том, что фантастика просто отворяет дверь в неведомое, и т.д.
Впрочем, интерес к природе научно-фантастического художественного прогноза никогда не иссякал. В монографии Е.Брандиса о Жюле Верне научные предвидения оценивались как важнейший элемент литературного новаторства великого фантаста. В интересных исследованиях писателя Г.Альтова даны были многочисленные примеры высокого коэффициента осуществления фантастических предвидений Жюля Верна, Герберта Уэллса и Александра Беляева[463]. В статье писательницы В.Журавлевой «Контуры грядущего»[464] было показано соотношение методов художественного и научного прогнозирования. В монографии Ю.Кагарлицкого об Уэллсе и в статье физика В.Смилги «Фантастическая наука и научная фантастика»[465] выяснено взаимодействие научного прогноза с литературной иллюзией и показан переход условно-поэтического предвидения на уровень научной гипотезы. В статье Е.Брандиса «Научная фантастика и моделирование мира будущего»[466] и особенно в упоминавшейся статье З.Файнбург «Современное общество и научная фантастика» развернута общая типологическая характеристика художественного научно-фантастического прогноза по сравнению с чисто научным. Во введении к моей монографии «Русский советский научно-фантастический роман» сделана была попытка определить ведущее место предвидения среди прочих специфических функций научной фантастики (а вовсе не дать серию противоречивых определений «жанра», критике которых оказалась посвящена одна из рецензий на книгу)[467].
Нет возможности привести все работы, обсуждающие прогностическую функцию как центральный момент метода научной фантастики. Надо только сказать, что не все авторы согласны с такой её трактовкой. Е.Тамарченко, например, считает, что «основной функцией социально-философской фантастики является выбор — понятие более широкое, чем прогнозирование. В переломные моменты истории (подразумевается: истории, фантастически измененной, — А.Б.) открываются горизонты буквально во всех направлениях — в прошлое так же, как в будущее»[468]. Читатель вместе с героями производит выбор того или иного направления, того или иного пути. Е.Тамарченко — сторонник действительно обоснованного выбора: он хорошо сознает, что читатель потому и получает возможность примеривать фантастические ситуации к каким-то реальным, что на эти последние опиралось воображение автора. Но тогда, стало быть, в основе «категории выбора» — все та же категория прогноза, только в усложненном и развернутом варианте — направленная от настоящего одновременно и в будущее и в прошлое.
Е.Тамарченко напоминает, что непосредственное обращение к науке присуще не только современной фантастике, но и нефантастическому искусству (литература просветителей, Флобер, Золя, научный детектив, философско-социальный роман Леонида Леонова). Но, стало быть, именно категория научно-фантастического прогноза проводит между ними принципиальную демаркационную линию, именно она придает фантастике, по справедливому замечанию Е.Тамарченко, свойство «сильнее и очевиднее других типов литературы» выражать тягу к новому[469].
Несмотря на то, что в современной фантастике (особенно в социальной) научно-фантастический прогноз широко комбинируется с условно-литературным приемом, прогностическая функция остается основополагающей. Через прогноз осуществляется специфическая типизация, а в прогнозировании желательных или нежелательных тенденций реализуется партийная оценка действительности. Прогноз выражает идеал настоящего и является критерием прошлого, а направленность прогноза в прошлое, точно так же, как и в будущее, делает его своего рода перекрестком художественных времен. И как раз потому, что направленность прогнозирования не ограничивается будущим, через категорию будущего прогноз окрашивает всю современную фантастическую литературу.
На это указывает и читательское восприятие. Так, данные социологического исследования, проведенного под руководством З.Файнбург, показали, что большинство читателей ценит научную фантастику «прежде всего (!) как „литературу о будущем”»[470]. Не следует только противопоставлять, как это делал один из участников дискуссии в «Литературной газете» (повторяя ошибку «предельщика» В.Немцова)[471], интерес к будущему интересу к настоящему. Фантастика как раз и выражает взаимосвязанность того и другого в человеческом сознании.
Сегодня уже ясно (хотя и не стало ещё общеизвестной истиной), что художественно-фантастический прогноз несводим буквально ни к научному предсказанию, ни к чисто условному допущению. И то и другое составляет как бы две стороны одной медали и находится в сложном и подчас причудливом соотношении. «Обычная» литературная условность обладает удивительной способностью превращаться во вполне «патентоспособную» гипотезу и наоборот, причем эти метаморфозы могут повторяться неоднократно. Жюль-верновский полет из пушки на Луну долго считался хрестоматийным примером ошибочной научной фантазии, а современным читателем воспринимается как условный прием. В самом деле, никакой колоссальный ствол не способен придать снаряду космическую скорость. Между тем Жюль Верн не просто ошибался: он как художник использовал психологическую иллюзию своего века насчет неограниченных возможностей простого увеличения масштабов техники. Но со временем аналогия с составной ракетой подсказала инженерам, что если пушечные стволы вложить друг в друга, наподобие матрешек, то при выстреливании скорости сложатся и дадут искомую.
463
Г.Альтов - 1) Судьба произведений Жюля Верна. / Мир приключений: Альманах, №9.