К ночи прилегли мы на полу, а когда проснулись — и видим, что французы все сидят около стола. Иной припадет к столу и задремлет, а который проснется, опять подгорюнится и смотрит так угрюмо. Поутру отец вышел на улицу и, как вернулся, говорит матери: «Хорошо, что эти нас не тронули, да ведь целая их армия здесь, и в городе ад кипит. Неровен час — пожалуй, головы не снесем. Береженого Бог бережет: уедем хоть в Королево». Уж тут укладываться было нам недолго: заложили лошадей, кой-что сунули в телегу и поехали.
Подъезжаем к Покровской горе и видим около нее волненье, и конные и пешие, а штыки так и блестят на ружьях. Сильно мы сробели. Батюшка правит: он остановил лошадей, да уж не знает — назад ли ему повернуть, вперед ли ехать. Тут подскакали к нам двое и кричать: «Свои! Свои!» Глядим — казаки: наше войско подошло к Смоленску.
Взобрались мы на гору; видим пушки, фуры, и среди их стоит икона Царицы Небесной, что наши увезли накануне Преображения, когда Наполеон брал город. Помню я, как увидали ее отец и мать, так и упали перед ней на колени. Мать горько заплакала: «Вернулась Ты, — говорит, — к нам, Заступница, не оставила нас!» — и нам приказала помолиться и приложиться к иконе.
Натерпелись французы, да и наши, сердечные, немало горя видели: совсем измучены были. Лежали тут раненые и пить просили. Отец сбежал к речке, зачерпнул воды шапкой и принес им. Солдаты говорили, что нечего нам бежать, что теперь французы уж никакого вреда не сделают, и два казака вызвались идти с нами на нашу квартиру: «Они, мол, нас побаиваются».
Вернулись мы домой, и казаки с нами. На казаков много жаловались: они, говорят, тоже грабить-то мастера были; а нам попались добрые люди — крест у них на шее был. Попросили у матушки: «Нет ли, мол, хозяюшка, хлебца перекусить? Давно в рот его не брали». А она говорит: «Нет, родимые, а сварила я на дорогу крупеника[25], так кушайте на здоровье».
Ночевали они у нас. Не помню, в эту ли ночь или на другую, крепко мы спали, как вдруг загремели взрывы. Это Бонапарт-злодей как уходил, так велел порохом крепость взорвать. Да всего-то уничтожить не удалось: 17 башен уцелело.
Мы думали, что с ума сойдем от страха либо до утра не доживем; да сжалилась над нами Царица Небесная: тем же утром вошли наши в город, и перед ее святою иконой служили на площади молебен.
II. Рассказ смоленского мещанина А. И. Сныткина
Мне было 16 лет в Двенадцатом году, а сестра была старше меня и уже замужем. Муж ее был очень болен. 3 августа проскакал по Фурштадтской верховой казак и кричал, чтобы все спасались в крепость, что Наполеон на нас идет. Как услышала это бедная сестра, так просто обомлела. Куда деваться с больным? Да муж велел ей сам оставить его на власть Божью и уходить с детьми, а дети-то были мал мала меньше. Делать было нечего: забрала она их и ушла к матушке и ко мне: «Куда вы, — говорит, — туда и я». Мы жили тогда в своем доме на Свирской, и она недалеко.
Решили мы, что надо идти на архиерейское подворье. Взяли, какие были у нас, деньги, наложили в узелки, что могли, съестного и пошли. По улицам бежал уж народ: спасались также в церкви, в погреба и подвалы. С подворья которые монахи ушли, которые остались. Они нас приютили, и мы ночевали в келье. На другой день началась пальба. То-то был страх! Мы так испугались, что ушли в Успенский собор, ведь он рядом с архиерейским домом, и мы думали, что там безопаснее.
В соборе была уже тьма народа. Многие стояли пред иконостасом и молились. То и дело приносили больных, увечных детей. А снаряды все свистали над нами. От их грома тряслись стены собора. Лишь к ночи унялась пальба. Тут в соборе на ночь все остались. На другой день опять загремела канонада. После полудня сестра не вытерпела: «Пойду, — говорит, — проведаю мужа». А до Свирской не близко, под бомбами да ядрами. Долго мы ее ждали. К вечеру вернулась она, бедная, и горько плакала: «Прихожу, — говорит, — домой, а он, мой голубчик, уж отдал Богу душу, весь даже окоченел». И сказывала она, что просила доброго человека помочь ей спрятать тело, чтобы над ним супостаты не надругались. У сестры при доме был сад, а в саду маленький прудик. Они в него и опустили покойника.
Два дня отстаивали Смоленск. Он горел со всех сторон, и везде лежали развалины. На третий день раздалась боевая музыка: французы вступали в город. Прибежали к нам женщины и рассказывали, что французы все грабят. Мы ночевали в храме еще одну ночь, боясь показаться на улицу. На другой день отворились двери, и вошли несколько военных; один шел впереди. Видно было, что он начальник, а невзрачный: полный, ростом невелик, лицом бледный и глаза голубые. На нем была треугольная шляпа. Оглянул он собор сверху донизу и снял шляпу. Увидал, какой храм в славу Господню сооружен, и, должно быть, совестно ему стало, что вошел с покрытою головой. И все другие тоже сняли свои шляпы. Он что-то сказал одному, что шел за ним, должно быть, переводчику, а тот выслушал и нам говорит: «Это император Наполеон. Он приказывает мне вам сказать, чтобы вы не боялись, что он в городе оставит начальство и что будут открыты рынки».
Мы поклонились, а они осмотрели собор и ушли. Наполеон приказал поставить стражу к дверям, и ничего не было тронуто в соборе. Как ушли-то они, мы думаем: нельзя же здесь оставаться, выйдем на власть Божию, — и вышли. Приходим на нашу сторонку: дом наш, слава Богу, стоит цел. Пошли к сестре, и ее дом стоит. Мы сейчас в сад, вынули из пруда тело зятя, обмыли его, одели в чистое платье и отнесли к свирской церкви. Священника нечего было искать после такого погрома: вырыли яму на церковном дворе и похоронили сами покойника.
Неприятели расположились по городским домам, а на первых порах мы жили с ними мирно. Открыли рынки, и офицеры наблюдали за порядком. Все покупали на чистые деньги. Солдаты редко кого обижали, а обидят — ступай к их начальству с жалобой. У нас была хлебная лавка, и я в ней торговал. Пришли раз три молодца и стащили у меня два пуда муки. И тут же по соседству у жида тоже что-то унесли. Он говорит: пойдем на них жаловаться генералу их. Пошли мы. Он нас принял. У него был переводчик, и мы порассказали все свое дело. Тут стоял у стола чиновник и записывал. Переводчик сказал, что деньги за наше добро будут нам выданы. Потом я слышал, что деньги точно были выданы сполна жиду на его часть и на мою, только он отказался, говорит: «Не получал».
У нас квартировало много французов, так как дом был у нас просторный. Они отдавали частехонько свое белье матери стирать и платили ей. Пришла тогда к нам молодая женщина, и мать приютила ее Христа ради. Звали ее Пелагеей. Она такая пригожая была, французы-то на нее заглядывались, и она очень их боялась. У нас на чердаке стоял большой короб, и Пелагея пряталась в него на ночь. Раза два они точно ее искали, и мы им толковали, что она у нас не ночует. «Нет, мол, Пелагеи?» — «Нет, мусье», — ну, и уйдут.
Раз приказали они мне за собой идти и привели меня на бойню. Это они по соседним деревням награбили скотины себе на продовольствие. Кроме меня, тут еще человек десять молодых малых было. Заставляли нас бить скотину и кормили хорошо, а по вечерам домой отпускали. Да вот что еще: убьешь им быка, и бери себе за труд голову, ноги, кишки. Принесу все это домой, матушка сварит студень да им же и продаст.
Употребляли они нас на разные работы. Повстречался им мой двоюродный брат; они ему сейчас: «Алё[26] марш!» — и показывают, чтоб он за ними шел. Привели его к колодцу и приказали воду качать на обед им да скотину поить. Качал он день, другой, они его и на ночь домой не отпускают; а его тоска разобрала: умаялся он, опять же знает — и дома об нем надумались. А француз стоит около него с ружьем. Брат приостановился качать и стал ему объяснять, что «отпусти меня, мол, мусье». Уж Бог знает, понял ли тот, нет ли, а показывает, что «качай, мол». Брат начал его ругать. Француз понял, что он бранится, осерчал и замахнулся на него, а брат его пихнул. Сруб-то у колодца был низенький, француз попятился, пошатнулся и полетел в колодезь.
25
Крупеник — здесь: запеканка из крупы (пшенной, манной или гречневой). —