У брата-то в первую минуту в глазах потемнело, а как опомнился, так давай Бог ноги, пока никто беды не заметил, и убежал без оглядки домой.
Храмов наших они не уважали: в церкви Иоанна Богослова был у них склад, провиант у них тут лежал, а в теплом Успенском соборе больницу устроили. У нашего соседа умерла девочка, и пошли мы ее хоронить к церкви Архангела Михаила. Как засыпали мы яму над телом, я заглянул в храм и вижу — там лошади стоят. А в соборе Успенском и в которых еще церквах, что не были ограблены, совершалась постоянная служба.
После половины сентября начали съестные припасы подбираться, и стали французы голодать. Ну, уж тогда мы себе пощады не видали. Что им попадется под руку, все их. Мы и сами от голода натерпелись немало и прячем, бывало, от них, что Бог пошлет. Им было запрещено бродить ночью по городу, так мы, как стемнеет, пойдем по огородам и собираем свеклу да картофель, и что удастся вырыть, то в яму спрячем да заложим яму досками и прикроем чем-нибудь. По ночам же топили печь и варили свои овощи. Становилось все труднее: дошло до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной 27 рублей[27]. Под конец целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать в городе хлеба.
Сколько раз французы нам совали в руку толстые пачки ассигнаций, лишь бы мы им достали хлеба кусок, а мы бы рады, да неоткуда было. А тут уж и овощи-то все вышли: стали французы есть падаль, да и мы, грешные, ее подбирали.
Опять же сильные пошли холода, неприятели мерзнут в своих мундиришках, и с нас всю теплую одёжу тащат. Кто посильней, за себя заступится. Уж и жалость всякая к ним пропала: били их беспощадно, когда они поодиночке ходили.
Много их здесь погибло от холода да от голода. Шел я раз по улице с товарищем, и видим мы издали: стоит француз на карауле около дома их начальника, а сам к дереву прислонился. Подошли мы, а он открыл глаза и не моргает. Глядь, замерз, сердечный! Ведь мы сами на нищих походили и говорим: «Снять бы с него ранец!» Сняли и поделили меж собой его добро. Мне достались женский платок, хороший такой — я его матери подарил, — да еще черепаховая гребеночка, вязанная жемчугом. Я ее после продал за шесть рублей.
Как вернулся к нам Бонапарт в конце октября, так его солдатики на живых людей не походили, еле ноги передвигали, а одеты-то были словно на Святках[28]: во что попало, в то и кутались. Вслед за ними подошли наши войска и остановились за Днепром. Погостили у нас французы всего четыре дня, а как вышел ночью последний их полк, так стали раздаваться страшные взрывы: злодеи подорвали стены. Мы словно обезумели от страха, как взлетали на воздух крепостные башни: земля так и стонала, так и колыхалась под нами.
На другое утро вступили в город наши войска. Как увидали мы их, такая была радость, что я этакой другой в жизни не запомню.
III. Рассказ крестьянки А. Игнатьевой, села Вольши
Наше село верстах в 15 от Смоленска. Как прошел слух, что идет на нас француз, наш барин Николай Иванович Браген приказал крестьянам вырыть на всякий случай ямы в лесу и спрятать в них свое добро. Так и сделали. Прикрыли ямы досками, а доски посыпали мусором да землей и приставили к ним сторожей. Скотина тоже паслась в этом самом лесу.
Вот раз, как теперь помню, — были все крестьяне на гумне, и я тут же при матери. Вдруг прибежал барин и кричит: «Уходите! Француз подходит!» Уж кто его об этом известил — не знаю, а велел он нам уходить и сам уехал. Все бросились на село и живо заложили телеги. Ведь все уже было припрятано, разве какая оставалась малость, ту взяли с собой.
Мне было тогда девять годочков, не смыслила я еще, что Господь горе посылает, а любо мне, что такая идет суматоха на селе. Бегаю я под шумок со двора на двор, и со мной мальчишка помоложе еще меня, сын соседа. Забежали мы в пустую избу, — все из нее уж выбрались, — да и подыми там драку, да вдруг и спохватились о своих. Глядь, а уж на улице-то никого, хоть шаром покати: все убрались. А лес-то далеко, мы в него и не хаживали, пожалуй, и дороги не найдем. Как быть? Побежали по улице, озираемся во все стороны и вдруг видим: к нам навстречу французы, все верховые. Не вспомнили мы себя от страха; так и думали, что нас съедят. Бросились мы назад в избу и прижались в угол.
Немножко погодя французы шасть в дверь и прямо к нам. Да видят, что мы ни живы, ни мертвы, и стали нам что-то говорить по-своему, по голове нас гладят — покуражить нас хотели. А мы потупились — и не взглянем на них. Ушли они, а там двое вернулись и принесли нам каши в горшке да хлебушка, — должно быть, тут же где в избе взяли, а нам не до еды. Побились они с нами, да видят, ничего не поделают, — махнули рукой и были таковы.
Долго ли мы тут просидели, не знаю, а как услыхали, что все на селе притихло, заглянули в окно — видим, ушли наши французы. Мы сейчас вон из избы, бросились в конопли да туда и спрятались. Вплоть до вечера там пролежали. А как стало темнеть — слышим, знакомые голоса нас выкликают. Мы выскочили из коноплей: моя мать да отец того мальчишки пришли нас искать. Они не скоро нас хватились, а как уж доехали, видят: нас нет, подумали, что какая с нами беда приключилась, и пошли нас отыскивать. Как мы им обрадовались, да и они-то нам, а тут спохватились да пинками нас угостили: «Еще вас, — говорят, — негодяев, высечь бы надо».
Вернулись мы с ними в лес. Там кое-как жилось. Соберем хвороста, разведем огонь и готовим себе поесть из провизии, что с собой привезли. Спали вповалку под телегами. Были у нас французы раз три в лесу, и что могли, все обобрали, а грех сказать, чтоб они обижали нас побоями или как-нибудь. Были у нас две девки, смазливые такие, и очень их боялись. Раз видим мы, идут к нам французы: молодые бабы, куда могли, попрятались, а девки-то не успели, и что ж они придумали? Живо повязали они головы платками, словно бабы, да лежали тут грудные дети, а девки и взяли по ребенку на руки, себе в оборону. Французы прямо к ним, а они кланяются им и показывают на детей: ради их, мол, не губите нас. И французы ничего: поласкали ребят, а девок не тронули.
Как побыли они у нас третий-то раз да все обшарили хорошенько, так уж ничего не осталось, разве провизия, что в ямах, уцелела. Вот и говорят наши мужики: «Что ж мы в лесу-то будем жить? Все обобрано, уж и стеречь здесь нечего; вернемся домой, холода настали, хоть под кровом будем».
Вернулись, и пришлось нам житье плохое: ни коровки, ни курицы во всем селе не осталось. Раз пришли к нам шесть человек французов: худые, оборванные, жаль смотреть. Ходят по избам, шарят, да взять-то нечего. Вдруг прискакали два казака; увидали их и крикнули: «Бейте их!» Был у нас мужик, тоже крещеный, а жалости не знал. Схватил он дубину и бросился на французов. И он их бьет, и казаки бьют. Пятерых тут же положили, а шестой как повалился на улице, долго еще стонал, бедный. Как вздумаю я о нем, так сердце заноет. Опять же все я помню, как французы хотели нас кашей накормить. Они добрые ребята. А что они грабили, так им и Бог простит; Бонапарт-то их сюда привел, а сам выеденного яйца им не припас. Так как же быть-то? Ведь голод не тетка.
А мужик-то, что бил у нас французов на селе, и года после того не прожил: его Господь наказал.
IV. РассказТ. Андреевой, бывшей крепостной
Я родилась у Елизара Григорьича Колпинского, а было у него имение в Духовщинском уезде, село Данильево. Мне было четыре года, когда барин подарил меня сматинскому купцу Ивану Демьянычу Грекову. Ведь купцам запрещено было крепостных держать, так записали меня на имя здешнего помещика Ракузова.
Иван Демьяныч торговал виноградными винами, и было у него богатое заведение здесь, на Большой улице. Сам он занимался торговлей, а теща его, Пелагея Семеновна, домашним хозяйством заведовала. Я ей прислуживала. В тот год, как пришел француз, мне минуло девять лет.
Стали тогда толковать, что, вот, идет, идет! А губернатор <К. И. Аш> всех куражил, что не допустят, мол, его. Иван Демьяныч и говорит своей матушке: «Толкуй там, что не допустят, а береженого Бог бережет. Не убраться ли нам подобру-поздорову?» А она ему говорит: «Уезжайте с Богом и детей с собой заберите, а я здесь останусь, добро ваше сберегать».
28
Имеется в виду, что на Святках было принято наряжаться в самые невероятные одежды. —