От села Досугово мы поворотили на село Городок с тем, чтобы держаться правее от Досуговской и Красненской дорог. По переезде реки Вехра нам следовало бы перебраться на большую Киевскую дорогу, но какая-то непостижимая сила влекла меня к Смоленску.
Отъехав от дома своего более 30 верст, мы остановились кормить лошадей в селе Демидово. Здесь присоединились к нам соседи мои по деревне господа Плескачевский и Бугайский, ехавшие в Смоленск для поступления в милицию. Все мы несколько поуспокоились, узнав от проехавшего мимо нас секретаря Красненского земского суда Крапухина, что впереди совершенно безопасно; то же самое подтвердили и белорусские крестьяне, возвращавшиеся в местечко Ляды, откуда они бежали с своим имуществом при первом известии о переходе неприятеля через Неман. Но в самое это время, как впоследствии сделалось известно, князь Понятовский останавливался со своим корпусом вблизи Досуговской дороги в домах Краевского и Танцова, а другие неприятельские войска находились в Корытно, — на расстоянии от Демидова, где мы кормили, первые — в 15, а последние — в 10 верстах.
Уверившись, что неприятель остался у нас позади, мы с покойным духом продолжали наше путешествие к Смоленску, до которого оставалось не более 25 верст. Но едва продвинулись верст пять, как соседи мои, ехавшие впереди, выскочив из повозок, подбежали ко мне с известием, что впереди на расстоянии менее одной версты идет конница, пересекающая нам путь на Киевскую дорогу. Не воображая, чтобы вражеская сила так внезапно обошла нас, я отвечал соседям, что эта конница, вероятно, русская; но Бугайский, служивший в кавалерии, возразил, что так как у нашей конницы ему не случалось видеть медвежьих киверов, то, по всей вероятности, это французская конница. Сомнение наше недолго продолжалось, его тотчас же разрешил нам наскоро проехавший верхом молодой крестьянин, проговорив на вопрос наш, что видимое войско действительно французское. Мы задали было ему еще несколько сильно занимавших нас вопросов, но этих вопросов он уж не слыхал, быстро умчавшись от нас.
Предоставляю самим читателям вообразить себе критическое наше положение. Описать его нет возможности. Встреча с неприятелем угрожала нам неминуемым пленом. В замешательстве мы не могли придумать ничего лучшего, как своротить с дороги в сторону и поискать защиты в ближнем перелеске.
Не успели еще мы добраться до предположенной засады, как встретили пешего инвалидного солдата с окровавленным лицом и с завязанною щекою. На вопрос мой: откуда он? — солдат отвечал, что был отправлен с экипажем городничего, но французы, отняв экипаж, его самого ранили. «А куда идешь?» — спросил я. «В Смоленск». — «Разве не боишься опять попасть в руки французов?» — «О, мне уж они присмотрелись; назади я видел их многие колонны; удивляюсь, как вы с ними не встретились». — «Иди, спрячься от них с нами». — «Нельзя, мне нужно спешить в Смоленск», — и, сказав это, пошел вперед.
Достигнув непрочного убежища, мы вдвинули в лесок экипажи свои и забросали их ветвями; но к беспокойству своему далеко не так густо, чтобы скрыть экипажи, а с ними и себя, совершенно.
В таком положении оставалась нам одна надежда — надежда на Бога. Одно Божие милосердие могло защитить от бедствий, окружавших нас со всех сторон. Пока еще было светло, мы ежеминутно боялись, чтобы не открыли нас на месте; но как только смерклось, мы успокоились в надежде, что в темноте не заметят нас с дороги, с которой мы своротили, — а дорога была только в нескольких шагах от нас.
Но с наступлением ночи, во мраке ее, мы были поражены ужасом, слыша невдалеке от себя разные крики, отголоски песен и разговоров, свист в дудочки, топот конских копыт, ржание лошадей, мычание коров, блеяние овец и проч, и проч. Ночь была тихая. А как в тишине ночи эхо раздается по лесу, естественно, громче, чем в бурные ночи, — то нам казалось, что этот шум, гам и крик к нам уже приблизились. Не отдыхая ни минуты, мы ходили в темноте по лесу; мрачные мысли и скорбные чувства душили нас, голова горела, кровь приливала к сердцу, и мы едва могли говорить от необыкновенной сухости в горле и на языке. В такой изнурительной тревоге покой нам был необходим; но при сильном возмущении духа, при усталости и истомленности тела благодетельный сон бежал от нас; один сын мой, беспечное и беззаботное дитя, пользовался благодатным его влиянием и, просыпаясь, с детским чистосердечием аукался со мною — не чувствуя опасностей, угрожающих нам.
Соседи мои готовы были, в случае открытия нас, бросить в лесу повозки и лошадей и бежать, куда глаза глядят. Мне же, человеку старому, слабому, с поврежденной ногою и с малолетним сыном, не оставалось ничего другого, как поручить себя покровительству Божию и святой Его воле.
Между тем придумали мы послать бывшего с нами крестьянина в ближайшую от нас деревеньку нанять проводника, который бы вывел нас ночью на Киевскую дорогу. Но обыватели, ограбленные и напуганные мародерами, оставив свои дома, попрятались в гумнах и ни за какие деньги не соглашались проводить нас. Впрочем, эту неудачу я приписываю особенному милосердию Божиему. В тихую ночь наши трескучие экипажи, наверно, не ускользнули бы от внимания бродивших вокруг селений мародеров, и мы попались бы им в руки.
Незадолго пред тем один из людей моих, взяв с собою товарища, решился из любопытства поглазеть на неприятельскую конницу. Идя далее и далее, они очутились на краю леса и увидели обоз с больными солдатами, одетыми в белые шинели. Молодцы мои вообразили, что русские крестьяне должны везти непременно своих, а не чужих солдат, и один из них, смело подойдя к телеге, спросил повозчика, какая это конница? Не получив ответа, смельчак схватился за ворот шинели сидящего на телеге солдата и повторил вопрос; но тот проворчал что-то непонятное. Оказалось, что солдат этот был француз. Тогда провожавший обоз кавалерист (вероятно, из поляков), подъехав к моим людям, спросил их по-русски: «Что вы за люди?» — «Господские». — «Зачем пришли?» — «Ищем грибов». — «Убирайтесь же прочь отсюда и не показывайтесь», — с этими словами кавалерист оставил их, и люди мои возвратились к нам без всяких дурных последствий.
Но вот эхо, бывшее страшилищем нашим, постепенно стало слабеть и слабеть и, наконец, совсем замолкло. На заре 4 августа узнали мы от своих людей, что по следам кавалерии пошла пехота, очевидно недалеко от нас ночевавшая. Зная, что бродливая пехота скорее может открыть нас, нежели конница, мы стали советоваться между собою, что бы нам предпринять в настоящем положении, — как вдруг предстали пред нас два молодых крестьянина, верхами и чисто одетые. Мы спрашиваем: откуда они? «Из деревни», — отвечают. «Куда едете?» — «По своей надобности». — «Разве не боитесь быть ограбленными и подвергнуться плену?» — «О! Мы этого не боимся». И, внимательно посмотревши на нас и на все, нас окружающее, значительно переглянулись между собою и тот же час скрылись от нас. Крестьяне эти, конечно, не случайно находились так близко от неприятеля, — а вероятно, это были подосланные французами шпионы, которые высматривали, нет ли поблизости наших войск, а особенно казаков, которых французы очень боялись.
Решившись спасаться не медля ни минуты, мы поспешили оставить лес и пробираться по пути, который укажет нам благая десница Божия. В этих видах, с надеждою на промысл Божий, мы медленно отправились пешком за выезжавшими поодиночке из засады экипажами; но лишь только вышли мы в чистое поле, как первый предмет, представившийся нашим глазам, были четыре вооруженных французских солдата, которые шли по дороге в деревню, куда и мы направляли свой путь. В эту минуту я, должен признаться, полагал участь свою окончательно решенною — тем более что один выстрел этих мародеров мог бы привлечь к нам многих товарищей их, и тогда нам не спастись бы от плена. Но без воли Божией не погибает с головы и волос! Неприятельские солдаты этого не сделали; напротив, они сами поспешили удалиться от нас, как бы смущенные нашим внезапным появлением; мы же, прибавив шагу, поторопились добраться до экипажей и, севши в них, поскакали далее. Выезжая из деревни, мы видели, как с другого конца входили в нее напугавшие нас французские солдаты.