С тех пор служат ежегодно 5 ноября всенощную пред иконою Божией Матери Одигитрии.
Много кровавых воспоминаний оставил в Смоленске Двенадцатый год, но особенно болезненно действует на душу вид одинокой могилы в крепостном рву. Над ней возвышается чугунный памятник с надписью: «Подполковнику Павлу Ивановичу Энгельгардту, умершему в 1812 году за верность и любовь к Отечеству».
Но эти лаконические строки не рассказывают прохожему грустной повести доблестного Энгельгардта. По занятии Смоленска Наполеон учредил здесь, под председательством Вильбланта, комиссию для управления губернией и поручил ей заготовление провианта в армию. Между тем по всей окрестности разлилось народное восстание, и когда команды, посланные за покупкой хлеба, являлись в села, то на них выходили вооруженные крестьяне. Иными предводили их помещики. В числе начальников этих сельских дружин известен был Энгельгардт, который храбро защищал от неприятелей свое и соседние имения. Он попался в руки французов, которые привели его в Смоленск, посадили в Спасскую церковь и приставили к ней стражу. Вскоре его потребовали к допросу. Энгельгардт не отказывался от участия, которое принимал в восстании, и прибавил: «Я русский, я исполнил свой долг». Допрашивающий предложил ему жизнь и свободу, если он согласится присягнуть Наполеону и поступить к нему на службу. Энгельгардт отвечал: «Я — русский дворянин, служу России и русскому царю». Тогда ему прочли смертный приговор и отвели в крепостной ров. Солдаты завязали ему глаза, но он сорвал повязку. Раздались выстрелы: Энгельгардт был ранен в ногу. Французы окружили его, пытаясь убедить, чтоб он принял сделанное ему предложение, и прибавили, что рана легкая и что ее скоро залечат. «Стреляйте!» — крикнул он. Они зарядили опять ружья, опять загремели выстрелы, и Энгельгардт упал… Его похоронили на месте казни[23].
На одной из смоленских площадей возвышается среди группы деревьев красивый пирамидальный памятник, воздвигнутый славе Двенадцатого года. Две пушки, отбитые у французов, стоят на возвышениях по обе его стороны. В него вделана икона Божией Матери, а ниже — рамка, под металлической сетью сквозь которую можно прочесть следующую надпись: «План сражения при городе Смоленске, между российской армией и войсками Западной Европы».
Этот памятник был открыт в 1841 году, 5 ноября — <в> день годовщины освобождения города. На церемонии находились многие участвовавшие в Отечественной войне. После литургии, отслуженной в церкви, что под Днепровскими воротами, икона Божией Матери была вынесена из храма, и крестный ход потянулся к площади. Расставленные там полки, встретив его при звуках музыки и барабанного боя, отдали ему честь. Потом начался торжественный молебен перед иконой. После многолетия царствующему императору <Николаю I> пропели вечную память Александру I и всему доблестному воинству, павшему в 1812 году.
В Смоленске еще и ныне можно встретить живые хроники — свидетелей страданий и геройских подвигов кровавой эпохи. Давно поседевшие старики передают еще много подробностей горьких дней, неизгладимо врезавшихся в детской памяти. Они помнят свист неприятельских пуль над их головами, кровавые струи на улицах города, взрыв Годуновской твердыни[24], тучную фигуру Наполеона, его бледное лицо и холодный взгляд. Часто при воспоминании о драме, совершившейся около семидесяти лет тому назад, голоса стариков дрожат еще от слез. Мы собрали их рассказы и передаем их читателям.
I. Рассказ смоленской мещанки А. А. Калюковой
В первое воскресенье Петровского поста у нас бывает всегда крестный ход около города. Мои родители готовились идти на праздник; упросила и я мать, чтоб она взяла меня с собой.
Ход двинулся из <Успенского> собора: несли обе чудотворные иконы Божией Матери. За ними бежали толпы народа. Вышли на днепровский мост и носили около крепостной ограды. Вдруг кто-то увидал, что у самой стены человек прячется, лежит в кустах. Бросились к нему и хотели его поднять, а он не дается. Тогда только и было на уме, что Бонапарт да французы, и сейчас крикнули: «Шпион!» Его схватили, он что-то бормотал, и такая суматоха поднялась в толпе, что я испугалась и прижалась к матери; а мать увидала, что я дрожу от страха, и увела меня домой. К вечеру я разнемоглась, и меня уложили в постель.
Мне было тогда всего восемь лет, и память моя стала теперь очень плоха: все забываю, а Двенадцатый год так помню, как вчерашний день. Я проболела довольно долго и не успела еще оправиться, как раз, — было это ранним утром, — прибегает к нам дядя, брат моей матери, и говорит: «Убирайтесь скорей, Бонапарт на нас идет».
Поднялась у нас суматоха. Батюшка говорит туда-то бежать, а матушка — туда-то. Потолковали и решились ехать к матушкиной сестре, верст за тридцать, в село Волоты. Мы жили хорошо, и жаль было наше добро оставлять на разграбление. Уложили его в большой сундук и зарыли сундук в землю около дома. Потом заложили лошадей и навьючили на телеги теплую одёжу да съестные припасы, — у нас их было много, — посадили нас, ребят, на возы и съехали со двора.
Приезжаем к тетке в Волоты, живем у нее. Да стали к нам жаловать французы. Говорили, что они от своих ушли, потому что продовольствие было им плохое в армии. Придут и начнут грабить. Скотину ли увидят — угонят, одёжу ли, съестное ли что — все стащат. Вот и поднялись крестьяне уходить в лес и увозить свое добро. И мы с ними. Все ушли, осталось пустое село.
В лесу житье нам было незавидное. К нам и туда французы хаживали. Да тут-то крестьяне были, спасибо, в кучке, и коли не очень много неприятеля, так бросятся на них и прогонят. Ну, а уж если много их придет, да с ружьями они, — так ничего не поделаем, их воля.
Варили мы себе кушанье в лесу, да, бывало, боимся, как бы издали огня не увидали. Настали холода, а мы не смеем развести костра, чтобы погреться. Немало мы натерпелись. Под конец покойник батюшка говорит: «Пойду я в Смоленск проведать, что там делается». И пошел он. Дня через три вернулся и сказывает: «На Смоленск, мол, страсть взглянуть, как он разорен, а наш дом цел. Сначала на французов не плакались, а теперь стали они голодать и наших забижают, да и наши им потачки не дают. Как, — говорит, — не плохо, а вернемся домой; не то к нам и сюда французы пожалуют. По крайности, под кровом жить будем».
В это самое время занемогла у меня маленькая сестра и умерла. Матушка была до нас горяча, очень она убивалась по сестре и говорит: «Хочу ее, мою голубку, похоронить с молитвой, а не зарою ее здесь в лесу». Отнесла она с батюшкой тело сестры до первого села, и пошли они к священнику. А у него сидит какой-то приезжий, и говорит он им: «Послал вам Господь горе, и радость послал, как вам, так и нам всем; Москва очищена от неприятеля».
Отец и мать похоронили сестру, вернулись в лес и всех обрадовали весточкой. На другой день мы выехали, чем свет, и к вечеру добрались до Смоленска. Часть провизии, что брали с собой, привезли мы назад, и по ночам матушка затапливала печь и готовила нам поесть. Французы к нам заглядывали раза два: да что оставалось у нас добра и все съестное было припрятано. Пошарят они и уйдут с пустыми руками.
Жили мы так недолго — несколько дней, когда Бонапарт нагрянул к нам опять со своею армией. Пришли к нам несколько французов, видно, что не из простых солдат, а должно быть, начальники. Как вошли, так сели около стола, подгорюнились и молчат — скучные такие, которые даже плакали, а мы забились в угол, на них смотрим. Вдруг пришла моя тетка и шепнула матери: «Я свою баню истопила; дай-ка мне детей-то, им тепло будет, и я их покормлю». Ушли мы с теткой, у нее баня битком набита, и все больше дети. Мать не успела накормить нас дома; мы были голодны и очень обрадовались, когда тетка принесла нам говядины, а хлеба не было ни у кого.
23
Энгельгардты — эльзасские выходцы; многие их однофамильцы живут еще в Страсбурге. Этим обстоятельством, быть может, объясняется дикое предложение, сделанное русскому дворянину: вступить в наполеоновскую армию. Другой еще помещик, Шубин, был точно так же взят в плен и расстрелян. Подробности его смерти неизвестны. Император Александр I назначил пенсию его семейству точно так же, как и семейству Энгельгардта. —
24
«Годуновской твердыней» называется Смоленская крепость, возведенная в 1596–1602 гг., то есть большей частью в период царствования Бориса Годунова. —