Это Гуляев написал:
«Я скорее умру, чем расстанусь с тобой
В предрассветном тумане у речки.
Никогда не забуду твой шарф голубой
И твой взгляд оскорблённой овечки».
— Послушай, Толя, ты порнушку смотришь?
— Что за вопросы? — спросил Гуляев. — Я только её и смотрю.
— А почему ты её смотришь?
— Ты что — заболел? Потому что это дешевле. А чё случилось?
— Да ничего. Соцопрос.
— Шуточки… Я, между прочим, в серьёз на тебя обижен. Я ему, понимаешь, читаю, делюсь сокровенным, а он — сапуна включил. Ты хоть осознаёшь, как больно ты меня ранил?
— Вроде, осознаю…
— Сомневаюсь. Потому как… Все мы эгоисты. Каждый из нас зациклен на собственной персоне. И всех нас — рано или поздно — убьёт тщеславие.
— Мрачная картина.
— Точная. Как фотография.
— Негатив.
— Согласен.
— Нет уж, ты давай спорь со мной.
— Бесполезно. В спорах не рождается истина.
— Зато шлифуется мнение.
— Но ведь каждый останется при своём мнении.
— Ну и славно. Своё мнение ближе, роднее, привычнее…
— Плохое настроение?
— Относительно.
— Что-то случилось?
— Ничего.
— Говорить не хочешь?
— А чем закончилась твоя история про таракана?
— Его раздавили.
— Я так и думал.
Две недели от Пербудько и Трубецкого не было ни слуху ни духу.
За это время я успел спокойно и вполне осознанно уйти в запой и смертельно уставшим вернуться обратно: без копейки денег, с обновлёнными долгами, с бессонницей, без малейшего понятия о том, как жить дальше.
Целыми днями я бездельничал, без всякой цели слонялся по квартире, иногда включал телевизор и пытался понять о чём говорят все эти немые люди на экран. Особенно становилось обидно, если транслировали КВН или чей-то концерт.
Пару раз включал комп, проверял электронную почту. Однако писем не было.
По ночам я читал Чехова и болтал ни о чём с Гуляевым, если тот вспоминал обо мне.
Наконец в понедельник мне позвонил Сергей.
— Ты как, не против поприсутствовать на съёмках? — спросил он.
Я пожал плечами так, словно Пербудько мог меня видеть.
Сами съёмки меня мало интересовали, но я прекрасно помнил о первой половине гонорара.
— Ну… в общем, — сказал я, — можно…
— Тогда так. Актёры сдали анализы, сегодня должны быть результаты. Значит завтра можем начинать. Пока установят декорации, выставят свет, загримируют актёров, то-сё… Короче, подъезжай к десяти.
— Куда? — спросил я, рыская глазами по комнате в поиске ручки или карандаша.
— Киностудия «Довженко» знаешь где?
— Вы снимаете там?!
— В западном крыле, павильон номер десять. Что тебе удивляет?
Сказать, что я был удивлён — ничего не сказать. Я был по меньшей мере в шоке.
— Аренда помещения вполне приемлемая, — продолжал Сергей. — Звукоизоляция в норме. По документам мы снимаем лёгкий эротический фильм. А уж где заканчивается эротика и начинается порнография — это в нашем законодательстве точно не указано. Место надёжное — не сомневайся. Во всяком случае, менты туда не нагрянут. Мы там уже снимали раз. Очень удобно. Меня больше беспокоят натурные съёмки. До снега ещё далеко. Да и не каждую зиму он выпадает. А бутафорский снег это такой геммор. Боюсь, что он натуры придётся отказаться. А так хотелось! Так хотелось показать нашу суровую зиму во всей красе. Ведь фильм, по большому счёту, рассчитан на западного зрителя, а они там в большинстве своём уверенны, что у нас тут круглый год зима, водка, икра и медведи.
— Не думаю. То есть водка — да. Что касается всего остального… С Украиной теперь другие ассоциации — водка, Чернобыль и братья Кличко.
— В любом случае, почти ни хрена о нас не знают.
— Как будто тебя это сильно волнует?
— Не будь циником. Я патриот. Иначе давно бы рванул за бугор. Меня, между прочим, неоднократно приглашали в Германию снимать.
— Порно?
— Какая разница? Мне предлагали работу! Для художника важнее всего — когда его ценят. Когда его творчество кому-то нужно. Хочешь над этим постебаться?
Но мне было не до стёба.
— Извини, — сказал я.
— Проехали.
— Значит, до завтра.
— До завтра.
На проходной киностудии охранник строго спросил:
— Куда?
— На съёмку. Э… В десятый павильон.
— Фамилия?
— Пучков, — солгал я, не задумываясь.