— Передайте вино, — попросил фон Деккен.
— У нас далеко идущие планы. Мой дед испокон веку защищал интересы Португалии в Африке. И мы будем продолжать в том же духе. Мы разводим сахарный тростник. Вы потребляете сахар. А вы что разводите?
— Во всяком случае, не маленьких черненьких ребятишек, — фон Деккен громко расхохотался и оскалил зубы.
— Простите глупую женщину, — вмешалась Анунциата Фонсека. — Что немцы и англичане построили в Африке? Дар-эс-Салам и Найроби — большие деревни. В нашем Лоренсу-Маркише — и музеи, и рестораны, и кафедральный собор, и арена для боя быков. Когда окончится война, джентльмены, мы с братом сделаем все, чтобы восстановить родовой замок в Африке. Вы, немцы, вчера пришли, а завтра, может быть, уйдете.
— Да, я немец, — припечатал фон Деккен. — Но также и африканец. Увидите — я тоже останусь.
Все вернулись к еде и выпивке. Фон Леттов что-то шепнул санитару. Тот обошел все костры, и вскоре несколько сотен мужчин — белых и черных, арабов и африканцев, одни на костылях, а другие с помощью товарищей — собрались в единый круг под акациями и раскидистыми хинными деревьями.
Фон Леттов встал. Его китель в темноте белел, как привидение. Отблески огня подчеркнули морщины. Все затаили дыхание. У генерала заблестели глаза. Он обвел взглядом окружающих и посмотрел вверх, на четыре яркие звезды Южного Креста. На какие-то несколько секунд воцарилась мертвая тишина — только пронзительно стрекотали цикады да где-то вдалеке слышался львиный рык.
— Кончилась наша война, — возвестил генерал, глядя в ночь и словно адресуясь к ветру. — Я получил донесение: в Европу вернулся мир. Но мы здесь, в лагере, не считаем себя побежденными. Этим вечером мы пьем за его императорское величество, кайзера Вильгельма.
Лежа на носилках, Пенфолд слышал хор голосов, поддержавших тост: «За кайзера!» Васко Фонсека стоял, поджав губы; его сестра сидела. В глубокой тени справа от генерала, позади женщины, Пенфолд пробормотал: «Боже, храни короля!»— и опорожнил кружку. Смуглые пальцы коснулись его руки, а затем погладили обнаженную ногу. Пенфолд зажмурился.
— Все мы будем скучать по этому мужественному переходу, — продолжал генерал. — Несмотря на боль и утраты, мы нигде больше не встретим такого товарищества, такой близости к этой колдовской земле. Возможно, нам еще придется воевать на африканских просторах. Но так или иначе завтра для каждого из нас начнется новое приключение.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1919–1920
Глава 4
Гвенн Луэллин подняла воротник поношенной военной шинели и, прислонившись к стене, сжалась в углу заброшенной часовни, одной из сотен на холмах Уэльса. Грубая ткань не спасала от сырости. Гвенн кое-как затянула негнущимися пальцами шарф и подняла зеленые глаза к открытому люку. Проплывавшие над склонами облака просачивались через дверь и окна часовни. Казалось, сырость навсегда повисла в воздухе. Дождь не имел направления, а также начала и конца. Гвенн облизнула губы — и ощутила дождевую влагу.
Во время войны, во Франции, она молилась Богу, чтобы в ее жизнь вернулась холодная чистота Денбишира — вместо грязных, разбитых дорог Западного фронта.
И вместо шума. Никогда ей не забыть этот шум. Стоны и крики раненых, надсадное кряхтение двигателя и нервный стук колес, когда она в отчаянии нажимала на тормоза и перегруженная «скорая» замирала, подобно вышколенному солдату. Кто-нибудь из ходячих раненых садился рядом — непривычно застенчивый, готовый оказать посильную помощь. Однажды она подобрала раненого, не заметив, что он истекает кровью. Немного погодя, когда «рено» хорошенько тряхнуло, труп качнулся вперед и ударился мертвым лицом о ветровое стекло. Гвенн опустила глаза и увидела, как грязь на его сапогах блестит от еще не засохшей крови.
Слава Богу, этот кошмар кончился. Никогда больше она не увидит человеческое тело с разверстыми ранами. И Алан жив, хотя и пострадал. Он все еще на чужбине, в госпитале.
Гвенн потеребила обручальное кольцо и достала из кармана пальто конверт с телеграфным сообщением. Длинные серые полоски с отпечатанными словами были наклеены на лист бумаги.
Как ни странно, послания военного времени — будь то телеграмма военного ведомства о ранении Алана в Месопотамии или обычное, хотя и прошедшее через цензуру, письмо мужа — не сближали, а делали разлученных людей еще более далекими. Без этих клочков бумаги Гвенн могла живо вспоминать сумбурные, исполненные болезненной чувствительности шесть недель их брака. Но раздражающе безликие, всегда несвоевременные писульки вносили разлад в ее душу. Она развернула смятый листок.
СЛЕДУЮЩЕЙ НЕДЕЛЕ ВЫПИСЫВАЮСЬ ГОСПИТАЛЯ ДЕМОБИЛИЗУЮСЬ БОМБЕЕ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ЛУЧШЕ ПЛЫВУ ВОСТОЧНУЮ АФРИКУ ПОПЫТАЮСЬ ВЫИГРАТЬ ФЕРМУ СОГЛАСНО ПЛАНУ ЗАСЕЛЕНИЯ ВЕТЕРАНАМ РАЗДАЮТ УЧАСТКИ ЗЕМЛИ РАЗЫГРЫВАЮТ ЛОТЕРЕЮ ТЕЛЕГРАФИРУЮ ИЗ НАЙРОБИ МОЛИСЬ ЗА НАШ СЧАСТЛИВЫЙ ШАНС НАДЕЮСЬ ТЫ ДОБРОМ ЗДРАВИИ ЛЮБОВЬЮ АЛАН.
Гвенн надела варежки. Ей припомнилось их первое свидание — в этой самой покинутой часовне. Был погожий весенний день, каких жители Уэльса ждут весь год. От болот и насквозь пропитавшегося водой вереска под нежданно жаркими лучами поднимался пар. Лишайник на камнях — и тот казался приветливее. Гвенн смотрела, как стройная фигура Алана поднимается по холму ей навстречу. Он, как всегда, опаздывал и, приблизившись к горбатому каменному мосту, ускорил шаг. Вскинул голову. Помахал рукой. И тут вдруг его внимание привлекли камни. Гвенн улыбнулась. Алан любовно гладил блестящие гладкие каменные плиты, окаймлявшие мостик. Его чрезвычайно заинтересовал серо-стальной монолит, застывший в торжественной задумчивости на полпути к вершине холма. Их было несколько таких — выстроившихся в прямую линию, указывающую на север. Алан нагнулся и поднял гладкий овальный камень. Обтёр его вереском, очищая от овечьей шерсти и черного помета. Потом поспешил к Гвенн и, чмокнув в щеку, протянул ей камень со стеснительной улыбкой.
— Другой нарвал бы колокольчиков или примул, — упрекнула она.
— Камни вечны. — Алан откинул назад длинные темные волосы и вперил в нее взгляд поэта. — Оставим его здесь и будем каждый раз добавлять по одному. Потом, если ты согласишься взять меня в мужья, Гвенни, это будут делать наши дети и внуки, пока не сложат настоящую пирамиду.
Он рассказал ей о своем дедушке. Тот зарабатывал на жизнь в каменоломне: добывал известняк и кашлял, надышавшись густой серой пылью скал, все равно что шахтеры — черной угольной. С этого холма, учил дед, открывается панорама, отражающая всю историю Уэльса. Мегалиты древних жрецов-друидов. Римский путь внизу, в долине. Далекий форт норманнов. Заброшенные раскольничьи часовни. И крутые темные горы шлака, окружающие деревни, как черные стены адской крепости.
В тот раз Гвенн предложила Алану остаться с ней, укрыться в часовне и полюбоваться звездами — такая возможность нечасто выдается в Уэльсе. Если рассвет будет ясным, они увидят море. Это было бы неправильно, возразил Алан, и они спустились в низ, держась за руки. В небе носились стрижи с серповидными крыльями — словно кто-то метал в насекомых длинные лезвия.
Гвенн вернулась в сегодняшний день. Стемнело. Она присела на пятки в углу часовни. Ее тревожило ранение Алана и то, как оно отразится на их совместной жизни. Стало холодно. Гвенн посмотрела на белеющий во мраке дверной проем. Встала, похлопала руками по бокам. Тело слегка покалывало; нервы натянулись. Ей захотелось спеть школьный гимн — его любили в долине. Гвенн задумалась о тяжелой деревенской жизни. Что будут делать члены общины, когда солдаты вернутся домой? Уже сейчас бастуют шахтеры и рабочие сталелитейных заводов. Социальный нарыв угрожает вот-вот прорваться. Демобилизованные воины рыщут в поисках работы.
Что ждет ее мужа? И ее самое? А с другой стороны, если Алану посчастливится выиграть ферму, как-то они заживут в незнакомой Африке?