На этот раз госпожа не заставила меня ждать. Она надела белую футболку от Шанель с золотой нитью на швах, золотистые тапочки и голубые штанишки, свернулась, точно балованное дитя, посреди множества подушек на огромной постели, принадлежавшей Бадди. Такая маленькая, угловатая, очень несчастная.
Не дав мне и слова вымолвить, она заявила:
— Я не хотеть тебя уходить.
— Я тут больше не нужен.
— Мне нужен, — возразила она. — Садиться тут. — Она похлопала по краю кровати, задрала подол футболки, сунула большой палец в рот, раздвинула ноги, и пальцы свободной руки скользнули внутрь голубых штанишек.
— На меня это не действует, — предупредил я.
Она приняла позу поскромнее, извлекла изо рта палец, расправила футболку.
— Ты должен меня слушать, папочка, — сказала она.
— Только не называй меня «папочкой»!
Надувшись, она принялась рассказывать мне свою историю — рассчитывая то ли вызвать сочувствие, то ли шокировать, то ли произвести впечатление. Так я и узнал обо всем: о хибаре в Себа-Сити и дядюшке Тони, о японце, поездке на остров Гуам и кратком визите на Гавайи, когда она танцевала в корейском баре, о бегстве на материк с мотоциклистом по прозвищу Скип, о том, как Мизинчик обслуживала водителей грузовиков, пока не спаслась из мотеля… Страшная, мучительная жизнь, все время на грани гибели. Этот рассказ напугал меня гораздо больше всего, что говорила или делала Мизинчик до сих пор.
— Бадди знал это?
Она печально покачала головой:
— Теперь ты знать моя жизнь.
Я и теперь знал не все, но этого было довольно. Многие говорят, будто жизнь — это ряд принятых человеком решений, но у меня выходит иначе: наступает критический момент, когда мне уже не приходится решать, когда выбор очевиден и альтернативы нет. Панический прыжок в неизвестность со стороны может показаться решительным, даже радикальным шагом.
— Не знать, что мне делать, — сказала Мизинчик, оттягивая футболку у себя на сосках. И вновь с надеждой поглядела на меня, губы уже сложились, чтобы произнести: «Папочка», — но вдруг улыбка увяла: — Почему ты улыбаться?
— Потому что знаю, что делать мне.
80. Счастье-несчастье
Геликонии, протеи и все прочие цветы исчезли из холла, не было больше ни Паламы, ни Пакиты и Марлин из хозяйственной части, ушел Трэн — получил работу во вьетнамском ресторане и подумывал открыть собственное кафе, назвать его «Апокалипсис сегодня». Пуамана бежала в Пуна на Большом острове, где у нее обнаружился «калабаш-кузен». Сняли афиши с полуголыми танцовщицами хулы, детям Бадди отказали в бесплатном угощении, отменили прокат пляжных зонтиков, к завтраку не подавали больше ореховую смесь. Все, все ушло в прошлое, и мне тоже пришла пора уходить.
За завтраком у бассейна в один из последних наших дней в отеле «Гонолулу» Роз сказала:
— Хочу другое. Это гадость.
Она выронила тост из липких пальчиков и не облизала их, как обычно, а вытерла салфеткой.
— Что такое, крошка? — окликнул ее Пи-Ви. Он тоже собирался уволиться, уехать на Мауи и там помогать сыну в пекарне.
— Ненавижу этот мед!
Я попробовал и понял, в чем дело. Еще одна экономическая мера Мизинчика: вместо местного меда она распорядилась покупать китайский в пятигаллонных емкостях, на стол его подавали в бутылочках со спринцовкой. Действительно гадость — с противным приторным вкусом искусственного кукурузного сиропа, которым китайцы сдабривали свой продукт.
— Мы больше не получаем мед от Кекуа, — вздохнул Пи-Ви.
Вроде бы знакомое имя?
— Садовник Лайонберга, — пояснил Пи-Ви. — Он теперь присматривает за его домом. С тех пор как Лайонберга не стало, он занимается ульями.