Настя показала новые фотографии, отснятые студентом Арт Центра Кентом Маршалом. У бедного мальчика уже в девятнадцать лет почти не было волос. А те, что были — были врощены. Будто маленькие пучки, посаженные в клумбу-затылок.
— Очень хорошие снимки, Настия. Но не советую тебе тратить много времени со студентами. Они талантливые, и у них еще не пропал интерес к творчеству и искусству. Но работы у них нет.
В этот момент раздался важный звонок, и Джоди приложила палец к губам. Затем она начала нахваливать Настю, и та пошла в туалет. Ей неудобно было слушать о том, какая она дисциплинированная, пунктуальная, работоспособная… Впрочем, так оно и было. Четыре часа без перерыва она позировала Кенту. А до этого сорок пять минут ехала по чудовищному фривею в Пасадену. Зажатая с двух сторон громадными грузовиками, она обеими руками вцепилась в руль. Это была ее первая самостоятельная поездка по фривею.
И он, как подлая змея, извивался, будто издеваясь — «Хочешь свободу? На, получай! Не хочешь, чтобы Арчи тебя возил? Крути баранку!»
Когда Настя пригрозила Кенту, что от голода будет eat him[14], он засмеялся.
— Ты знаешь, что значит это выражение? В Советском Союзе делают… «орал» секс?
Настя захохотала, а потом, обидевшись за Советский Союз, который Кент представлял иной планетой, стала подшучивать над ним.
— Я знаю, что тебе известно о России — ГУЛАГ, водка, Солженицын, фигурное катание, икра, рефьюзник, да?
Кент не стал возражать тогда — Настя была его первой живой знакомой из СССР. До нее он видел фотографии (действительно!) фигуристов и жены Хрущева.
Когда Настя вернулась из туалета, Джоди закричала, что ее взяли, и что она не сомневалась, и что она счастлива — «Я выбила из них сто долларов в час!»
Настя сидела перед зеркалом в спальне и расчесывала выкрашенные в розоватый цвет волосы. Уже не раз ее брали для шоу в салон «John Peter's» в Беверли-Хиллз. Платили за демонстрации причесок немного, но зато в любое время можно было подстричься бесплатно, и волосы всегда были ухоженными. «Теперь туда не раньше, чем дней через десять можно будет пойти. Десять дней с побитой физиономией… Мудак». Названный злым шепотом «мудаком». Арчи открыл дверь в спальню. Он позвонил Джоди, и та негодовала: «Сто долларов, сто долларов в час!» Арчи и сам вознегодовал — во-первых, он не знал об этой сумме, а во-вторых, тут же подсчитал и ужаснулся потере.
— Ты о'кей, зайчик? Что ты делаешь?
Настя попросила его уйти и в следующий раз без стука не входить. Она всегда его об этом просила, но он всегда врывался. «Что тут такого? Это же моя квартира! Моя спальня!» — не понимал он. В конце концов Настя сказала ему, что имеет право на privacy[15], что может быть занята изучением прыщика на попе! Ей казалось это таким элементарным правилом, естественным делом — тук-тук — постучать в дверь.
Арчи пошел в ванную, и она услышала, как он писает. Даже струя его мочи казалась наглой. Заявляющей будто о себе: «Это я. Арчи! Писаю!»
Настя подумала, что не только не любит его, но и перестает уважать. Хотя в нем были качества, заслуживающие уважения. На него можно было положиться. Стоило позвонить ему, сказать, что испортился проигрыватель, раковина засорилась или просто, что нет молотка, он тут же примчался бы, все починил… Он бы никогда не ушел! Он бы сидел и молча курил. А если бы говорил, то о ценах на барахолках.
Flea-market fan[16], он знал, на каком из них покупать джинсы, а на каком запчасти для автомобиля. Арчи был первым в эмиграции, открывшим «La Brea Circus» — магазин уцененных товаров, где продавали оптом десять банок сардин, пять банок томатов, три блокнота без обложек… Друг не церемонился с Арчи — когда тот надоедал ему «своим занудством» по телефону, он просто посылал его «на хуй». Другие знакомые не могли позволить себе такой роскоши и мысленно ругали его: «О, ебаный твой лысый череп!» Настю, кстати, не смущала его лысина. Арчи коротко стригся, не отращивая сальных волосиков веером, а обнажая бычью шею.
Читал Арчи только диссидентов. Еще и еще раз перечитывал Солженицына, будто уговаривая себя, убеждая в том, что совершил правильный поступок, покинув СССР. Он склонял «ебаную Советскую власть», как и все, кому она не дала наворовать больше, чем они успели. И прославлял Штаты, свою новую Родину, как и фарцовщики, называющиеся теперь оптовыми продавцами. На Европу Арчи «насрал» и называл ее «шестеркой» Америки. Насте было обидно за Европу — она всегда мечтала о Париже.