После этого я услышал, как она пошла в комнату Фрэнка.
— Хочешь посмотреть на мои швы? — прошептала она.
— Конечно, — ответил Фрэнк.
— Знаешь, на что они похожи? — спросила его Фрэнни.
— Грубые какие… — сказал Фрэнк.
— Да, но ты знаешь, на что они похожи, правда? — настаивала Фрэнни.
— Да, знаю, — сказал он, — и такие грубые…
— Извини меня за яйца, Фрэнк, — сказала ему Фрэнни.
— Понятно, — сказал он, — с ними все в порядке. Извини за… — начал Фрэнк, но он никогда в жизни не сказал бы слова «грудь», а тем более «титька». Фрэнни ждала, я тоже ждал. — Извини… ну, за все…
— Да, конечно, — сказала Фрэнни. — Меня тоже.
Затем я слышал, как она пошла к Лилли, но та спала без задних ног.
— Хочешь посмотреть на мои швы? — прошептала Фрэнни. Затем через некоторое время я услышал: — Ну, сладких тебе снов, девчушка.
Эггу показывать швы не было, конечно, никакого смысла. Он решит, что это остатки чего-то, что Фрэнни только что ела.
— Хочешь, отвезу домой? — спросил отец своего отца, но старый Айова Боб сказал, что ему моцион только в радость.
— Думай себе, что это захолустный городок, — сказал Боб, — но, по крайней мере, тут можно безопасно гулять по ночам.
Затем я услышал еще кое-что, и по этим словам я понял, что мои родители остались наедине.
— Я люблю тебя, — сказал мой отец.
А моя мать сказала:
— Я знаю. И я люблю тебя.
И тогда я понял, что она тоже устала.
— Давай прогуляемся, — сказал отец.
— Я не люблю оставлять детей одних, — сказала мать, но это был слабый аргумент.
Я знал, что мы с Фрэнни без труда можем присмотреть за Эггом и Лилли, а Фрэнк вполне может сам позаботиться о себе.
— Это и пятнадцати минут не займет, — сказал отец. — Давай просто дойдем туда и взглянем на нее.
Речь, конечно, шла о Томпсоновской семинарии для девиц, этом суровом здании, которое отец хотел превратить в отель.
— Я там училась, — сказала мать. — Я знаю это здание намного лучше тебя и не хочу на него смотреть.
— Ты всегда любила прогуливаться со мной по ночам, — сказал отец, и по смеху моей матери, лишь самую малость ехидному, я понял, что она опять пожала плечами.
Внизу установилась тишина, я не мог сказать, целуются они там или надевают свои куртки, потому что была поздняя ночь, сырая и холодная. А затем я услышал, как моя мать сказала:
— Ты даже не представляешь, сколько денег надо вбухать в это здание, чтобы оно хотя бы слегка напоминало отель, в котором кто-нибудь захотел бы остановиться.
— Совсем не обязательно, чтобы они захотели, — сказал отец. — Вспомни — это будет единственный отель в городе.
— Но откуда ты возьмешь деньги? — сказала мать.
— Пошли, Грустец, — сказал отец, и я понял, что они уже выходят из дому. — Пошли, Грустец, провоняй им весь город, — сказал отец.
Мать рассмеялась.
— Ответь мне, — сказала она, но теперь это прозвучало кокетливо; отец уже убедил ее где-то, когда-то раньше, может быть, пока Фрэнни зашивали губу (я знаю, она перенесла это стойко, без единой слезинки). — Так откуда ты возьмешь деньги? — спросила его мать.
— Ты знаешь, — сказал он и закрыл входную дверь.
Я услышал, как Грустец облаял ночь — все, что в ней таилось, и ничего в частности.
И я знал, что если бы сейчас к крыльцу или решетке старого дома Бейтсов причалил белый ялик, то ни мать, ни отец нисколько бы не удивились. Если бы человек в белом смокинге, который когда-то владел экзотическим отелем «Арбутнот-что-у-моря», оказался там и поприветствовал их, они бы не моргнули и глазом. Окажись он там, курящий, загорелый и безукоризненный, и скажи он им: «Добро пожаловать на борт!» — они бы тотчас же отправились в море на белом ялике. И когда они прошли по Сосновой улице к Элиотпарку и повернули за последний ряд домов, в которых жили вдовцы и вдовы, жалкая Томпсоновская семинария для девиц, должно быть, засияла перед ними в ночи, как замок или вилла, где устроили какое-то великолепное празднество для богатых и знаменитых, хотя там и не было света, а единственной живой душой в округе был полицейский в патрульном автомобиле, каждый час, или около этого, заезжавший в парк, чтобы погонять забредших потискаться подростков. В Элиот-парке была всего одна аллея; мы с Фрэнни никогда после наступления темноты не рисковали босиком пройти по этой аллее, боясь наступить на стекло от пивной бутылки или использованный презерватив.
Но теперь отец, наверное, рисовал совсем другую картину! Я представил себе, как он, должно быть, провел мать мимо пней давно погибших вязов — хруст стекла под ногами показался им грохотом гальки на дорогом морском пляже — и как он, скорее всего, сказал ей: