Том молчал, потому что не слышал в принципе ни единой сказки.
— Видите ли, красивый молодой волшебник считал, что любовь — это слабость. Он обратился к Тёмным искусствам, чтобы защитить сердце от постыдной влюблённости. Он извлёк сердце из груди и спрятал в подземелье, где оно обросло шерстью. Гордый и убеждённый в своей правоте, он упивался собственным безразличием. Но однажды встретил красивую, любящую ведьму…
Том потерял самообладание, на лице выступило неприкрытое презрение. Челюсть профессора взлетела вверх, он замолчал прямо посреди фразы, глубоко оскорбившись таким отношением к делу.
Надо отдать Бири должное, он тоже искал во всём выгоду. Смекнув, что от Реддла ничего не добьёшься, он перестал не только заводить с ним внеклассные беседы, но даже на уроках предпочитал вызывать кого угодно другого.
Не то чтобы Тома это задевало. Травология была в конце списка предпочитаемых им предметов. И всё же изредка он любил потешить самолюбие безупречными ответами на этих уроках. Просто чтобы полюбоваться уязвленным взглядом человека, не забывшего обиду, насладиться тем, как он нехотя добавляет Слизерину законные очки.
Том каждый раз с нетерпением ждал повода продемонстрировать знания, хоть и понимал: Бири ценил только тех студентов, которые ходили на его спектакли, играли в его спектаклях и шили костюмы для его спектаклей. Гриффиндорцы, обожавшие внимание, и пуффендуйцы, которые зачастую просто стеснялись отказать в помощи, были в числе его любимчиков.
— Мисс Фоули! — окликнул её Бири после совместного урока со Слизерином. — Передайте Лукасу, что наша репетиция переносится на завтра.
— Да, профессор, — кивнула Гвен, пшеничные волосы которой в то время доходили до поясницы.
Том фыркнул, провожая сокурсницу оценивающим взглядом. Неужели ей удалось получить роль гриндилоу? Или служанки?
Месяц спустя, в вечер Хэллоуина, Большой зал превратился в партер театра. На возвышении, где обычно стояли преподавательские столы, оборудовали огромную сцену с чёрным бархатным занавесом. Зачарованный потолок был сплошь усыпан звёздами, огромные праздничные тыквы сверкали зловещими треугольными глазами. Том рассадил младшекурсников на отведённые им места, а сам сел с краю, намереваясь улизнуть при первой же возможности.
Свечи погасли, грянул оркестр. На сцену вышел долговязый пуффендуец Лукас Стеббинс в старомодной мантии. Очевидно, его взяли на главную роль только потому, что больше никто не согласился принимать в этом участие.
Длинное туловище, короткие руки и маленькая голова — со временем всё это сгладилось и преобразилось, но тогда, на пятом курсе, на Стеббинса больно было смотреть. И уж тем более видеть на сцене. Он выглядел так, словно случайно там оказался, словно искал тихий уголок, чтобы скрыться, но по ошибке попал под свет софитов, прямо в центр всеобщего внимания. По залу прокатился недобрый смешок. Слизеринцы уж придумают пару ободряющих прозвищ для юного артиста.
Стеббинс был воплощением стереотипного представления о пуффендуйцах: скромный, дружелюбный и трудолюбивый. Трудолюбивый хотя бы потому, что не поленился выучить роль — эти невыносимо длинные и скучные стихи, от которых всю школу клонило в сон. Какая же бесполезная трата времени.
Том усмехнулся своим мыслям, представляя себя там, на сцене, вместо этого простофили. Ведь ему предлагали главную роль. Ему, хорошо сложенному красавцу, который не только своим видом, но и сущностью походил на того гордеца, каким и задумывался главный герой. В исполнении Стеббинса, этот персонаж полностью потерял свой шарм, и вскоре стало очевидно: постановка провалена.
Том осмотрелся, оценивая свои шансы на побег, и наткнулся взглядом на главного виновника торжества — Герберта Бири. Профессор сидел в первом ряду, нетерпеливо ёрзая. Он почти вскочил со стула, словно бы ожидая чего-то и пытаясь приблизить момент, который спасёт представление. Должно было произойти, по меньшей мере, чудо, чтобы его надежды сбылись.
А что было дальше, Том вспоминать не любил.
Под переливы арфы на сцене оказалась Фоули, которая играла не гриндилоу и даже не служанку, а не иначе как невесту чародея. То ли музыка нагнетала обстановку, то ли это были какие-то специальные закулисные чары, но Гвен, в воздушном белом платье и с длинными светлыми волосами, словно излучала свет. Прижав руки к груди, она с чувством читала стихи. Безнадёжный Стеббинс в её присутствии даже преобразился, и словно бы воодушевился, переняв её живость.
Том напомнил себе, что он староста, поэтому не может просто так покинуть зал, и ему придётся досмотреть представление до конца.
Сказка, если её можно было так назвать, закончилась неутешительно. Чародей, обезумев, убил девушку, кровожадно выдрав сердце из её груди. При виде алого, пульсирующего и весьма реалистичного сердца в руке Стеббинса, зал притих.
Том же не отводил взгляда от окровавленного тела в белом платье. Вся эта фантасмагория казалась ему сущей нелепицей, но он продолжал рассматривать пленительные светлые локоны, распластанные по сцене.
Чародей в личине Лукаса Стеббинса чересчур равнодушно погиб, а мелодия скрипки оборвалась на трагичной ноте, словно тоже не выносила его актёрской игры. Свет, наконец, погас, и зал взорвался аплодисментами.
К сцене подлетели пуффендуйцы с цветами, Гвен смеялась, отвешивала поклоны, выглядела счастливой и… такой, как всегда.
Это был её звёздный час, и, пожалуй, заслуженно. Роберт Лестрейндж, наблюдавший за происходящим, хмыкнул: «Если бы не концовка, я бы точно что-нибудь взорвал».
Чуть позже зрительный зал превратился в просторную площадку для танцев. Стулья исчезли, тут и там возникли круглые столики с длинными чёрными свечами, заиграла лёгкая, расслабляющая музыка, но Том оставался напряжённым. Он заметил в толпе пёстрых мантий белое платье, с которого Фоули даже не стала сводить искусственную кровь, чтобы поддержать атмосферу Хэллоуина.
Она танцевала со Стеббинсом, который сейчас был заметно увереннее, чем на сцене, и откалывал какие-то шутки ей на ухо. И она рассмеялась.
Стакан в руке Тома внезапно треснул, что не ускользнуло от стоявшего рядом Лестрейнджа:
— Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что ты ревнуешь, — ухмыльнулся Роберт, проследив за взглядом товарища.
— Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что ты самоубийца, — парировал Том, то ли шутя, то ли угрожая.
Лестрейндж поднял ладони в знак своей полной капитуляции, а Том нашёл глазами черноволосую Аделину Розье. Не секрет, что она вздыхала по нему вот уже два месяца, если не два года.
Тому не понравилось замечание Лестрейнджа, так что своими действиями он демонстративно опровергал сказанное перед всем миром и, в первую очередь, перед самим собой.
Розье была законченной слизеринской стервой, но стоило Тому её окликнуть, как девушка тут же поплыла навстречу, бросив компанию недоумевавших друзей. Сложилось впечатление, что если бы Аделина сейчас и танцевала с кем-нибудь другим, то, не раздумывая, отшвырнула бы кавалера, чтобы принять это вожделенное предложение.
Том прекрасно знал, какой эффект производил на окружающих, особенно в парадной мантии, особенно с дежурной улыбочкой. Аделина Розье, эта разъяренная мантикора, вмиг становилась под его взглядом податливой кошкой, что только добавляло ему баллов.
Вдвоём они выглядели более чем презентабельно. Об этом свидетельствовали многочисленные взгляды, что ловил на себе Том, и был уверен, что ловила и Аделина. Она — аристократка, которую с детства приучали к светским обычаям, и он — от природы грациозный, схвативший налету те уроки танцев, что давали когда-то в Хогвартсе.
Сейчас, лёжа в тёмном номере, он и сам себя не понимал. Перестал понимать спустя полгода после того Хэллоуина. Том многое переосмыслил с тех пор, так что некоторые воспоминания теперь вызывали в нём отторжение и непринятие. Что ж, в конце концов, он был всего лишь мальчишкой, который ещё не совершил свои первые значимые шаги на пути к абсолютному могуществу.