— Сюда бросать не надо, — напомнил мне Мика. — Твоя цель — малый зал. Оттуда ты без труда сможешь уйти.
Мы миновали малый зал. Он был переполнен. С улицы через открытую дверь была видна группа пьяных офицеров. Мы видели их ровно столько, сколько требуется времени на то, чтобы пройти мимо двери.
— В обоих залах всегда так много народу? — спросил я Мику.
— Всегда. Один из наших товарищей, ты его завтра увидишь, давно наблюдает за ними. В это время офицеры, видимо, ужинают.
Мы продолжали идти по полутемным улицам к Нишаве. Теперь ничего неясного и непредвиденного не осталось. Время операции определено. Способ ее проведения, путь отступления намечены. Лишь одно обстоятельство тревожило меня, но я никак не мог решиться спросить Мику.
Было темно. Мы не видели лиц друг друга. Не видели выражения глаз. Лишь где-то впереди, слабо освещая улицу, горел пыльный фонарь. Мы приближались к нему.
— Мы обсудили все до мелочей, — начал я внешне спокойно, — но меня волнует одна вещь. Допустим, я не смогу скрыться. Скажем, меня ранят или произойдет что-нибудь другое. Как мне поступить? Покончить с собой или позволить им взять меня в плен?
Мика остановился и пристально посмотрел на меня. Я ждал ответа.
— Это очень сложный вопрос, — начал он медленно, подчеркивая каждое слово. — На него сразу не ответишь. Я только могу тебе сказать, как мы на это смотрим.
Этот разговор возник не случайно. Мне нужно было знать, как поступить, ибо речь шла о моей жизни. С большим вниманием слушал я Мику.
— Самое дорогое, — начал Мика, — что можно принести в жертву своему народу, — это жизнь. Но тут же возникает другой вопрос. Имеем ли мы право, в какой бы сложной ситуации мы ни находились, сами лишать себя жизни?
Он умолк и посмотрел мне в глаза.
— Тебя когда-нибудь арестовывали? — спросил он.
— Нет.
— А ты слышал что-нибудь об арестах и пытках в тюрьмах?
— Слышал.
— Тогда ты знаешь, как обходится полиция с нашими товарищами. Ты знаешь, как умирали революционеры в Советской России и у нас?
— Я много слышал об этом.
— Тогда мне легче будет ответить тебе. С классовым врагом, с оккупантами нужно бороться всеми силами и до последнего дыхания. И умирать надо, как умирают коммунисты, — непобежденными…
Мика говорил со все возрастающим волнением. Я жадно глотал каждое его слово.
— На смерть нужно идти бодро, с песней, славя свободу.
Мы остановились. Мика рассказал мне, как погибали наши товарищи при расстрелах демонстраций, как их истязали в застенках, но они не произносили ни слова. Слова Мики рождали во мне гнев и ненависть.
— Знаю, — возразил я, — какие муки выдерживали наши товарищи. Но мне-то никогда не приходилось переживать ничего подобного. Я не знаю, что я способен вынести и что нет.
— Ты любишь своих товарищей и свой народ? — спросил Мика, глядя мне в глаза.
— Люблю.
— Если когда-нибудь тебя будут пытать, думай всегда о товарищах и помни, что они будут презирать тебя, если ты предашь их. Думай о своем народе, о своей чести…
Однако прямого ответа он мне не дал, а я хотел слышать его.
— Нет, ты скажи мне прямо, что я должен делать, если мне не удастся убежать?
Я видел, что своим вопросом поставил Мику в затруднительное положение. Он остановился и задумался, не переставая смотреть на меня.
— Если тебя схватят живым, наверняка расстреляют. Сейчас не то, что было раньше. Идет война. А прежде чем расстрелять, тебя наверняка будут пытать, чтобы ты выдал организацию, товарищей… Если ты уверен, — продолжал он, подчеркивая каждое слово, — что сможешь выдержать все это и ничего не сказать, тогда все пули из своего револьвера потрать на них. А если не уверен, оставь последний патрон для себя. Ты должен решать сам. — Он многозначительно посмотрел на меня.
Теперь Мика мне все объяснил. Итак, решать придется самому. Мы шли по разбитой мостовой. Над головой мигали фонари. Изредка навстречу нам попадались прохожие. Мика взял меня под руку, собираясь сказать еще что-то.
— Мне хотелось бы обратить твое внимание и на другую сторону вопроса.
— Что ты имеешь в виду?
— Я уже говорил тебе, что человек не имеет права сам лишать себя жизни. Она дана ему природой, и только природа может отнять ее.
— Но это недостаточно веская причина, если вспомнить то, о чем ты сейчас говорил, — заметил я.
— Нет. Это скорее теоретическая проблема. Если человек кончает самоубийством в тяжелую минуту, это своего рода помощь врагу.