Затем переходит прямо к делу и спрашивает, удалось ли мне увидеть панно.
Не дожидаясь ответа, интересуется, не хочу ли я на него поработать. Достать кое-что.
— А что именно?
Он отпивает из стакана, который держит в руке.
— К чему у тебя есть доступ. Таким, как ты, доверяют, от вас так и веет чистой совестью.
Я стал сотрудником в отеле «Тишина» и обзавелся связкой ключей.
Фифи позвал меня и протянул ее:
— Поскольку вы теперь наш сотрудник, мы сочли, что у вас должны быть ключи.
Я получил также номер на неограниченное время, завтрак, обед и разрешение брать любые товары из гостиничного магазина.
— Пока запасы не кончатся, — уточнил Фифи.
— Вы также сможете в любое время приехать к нам снова вместе с семьей, — говорит Май.
На обед она варит суп или делает омлет, а вечером я обычно хожу в ресторан ниже по улице. Я помог его владельцу с кое-каким ремонтом и в последнее время не достаю кошелек. О двери со створками он почему-то с прошлой недели ни разу не вспомнил. Когда я возвращаюсь в отель, я читаю. Вчера закончил «Холодную весну» Элизабет Бишоп и начал «Отцов и детей» Тургенева. Кроме того, каждый день я захожу к парню в купальню и даю ему советы насчет плитки.
— Хорошо, когда есть кому посмотреть со стороны, — сказал он вчера и добавил: — Нужно, наверное, снова пойти учиться.
Мы с его сестрой, помогая друг другу, приводим в порядок по номеру в день. Потом она занимается мальчиком.
Иногда Май прерывается и наблюдает, как я работаю. Случается, я отрываюсь от работы и замечаю, что она смотрит на мое отражение в зеркале; я наблюдаю, как она наблюдает за мной. Когда я поднимаю глаза, она отводит взгляд. Или собирается что-то сказать, но вдруг замолкает на полуслове. Иногда она смотрит, но не видит, и тогда я знаю, что она думает о чем-то другом. Она стоит неподвижная и отрешенная и ни на что не смотрит. А через некоторое время произносит:
— Простите, я задумалась.
Временами она смотрит на меня, словно понятия не имеет, кто я такой, и пытается найти мне место в черно-белой картине пыльного мира.
Она настойчиво расспрашивает меня в третий раз.
Я помогаю ей расстелить простыню, мы тянем каждый в свою сторону и заправляем края под матрас.
— Сюда никто не приезжает в отпуск, — говорит она, глядя прямо на меня.
Я выпрямляюсь. Стою с одной стороны кровати, она с другой. И хочет знать, что я здесь делаю. Кроме того, что помогаю ей с простыней.
Если бы мы сели, я и эта молодая женщина в розовых кедах, и сравнили бы наши израненные тела, подсчитали бы, сколько у кого шрамов, а затем подвели итог, она бы выиграла. У меня лишь незначительные царапины. Но даже если бы у меня в боку была открытая колото-резаная рана, эта девушка все равно бы выиграла.
— Сюда никто не приезжает без дела, — повторяет она.
То же говорит и мужчина в носках.
Кстати, я не видел его несколько дней. Он ведь упоминал, что отъедет по торговым делам?
— Полным-полно таких людей, как ты, ничего не понимающих в жизни, — сказал он, когда мы с ним столкнулись в последний раз.
Я должен сам подвергнуть свою цель сомнению.
Неожиданно для себя говорю:
— Я, собственно, приехал умереть.
Она смотрит прямо на меня.
— Вы больны?
— Нет.
Понимаю, что она потребует объяснения.
— Как умереть?
— Покончить с собой. Я еще не решил как именно.
— Понимаю.
Не знаю, что она понимает.
Не упомянуть ли, что в мире есть люди, которые хотят умереть, потому что происходящее для них невыносимо? Это была бы самая длинная фраза, которую я произнес за последние две недели.
— А почему вы не остались дома?
Она не спрашивает, не лучше ли умереть в окружении холодных гор.
— Хотел защитить дочь от того, что со мной случится.
— А меня? Меня вы не хотите защитить.
— Простите. Я не знал, что вы здесь будете. И мальчик. Даже не подозревал, что вас встречу. Мы ведь тогда не были знакомы, — добавляю я, чувствуя, насколько легковесны мои слова.
Не могу я сказать этой женщине, у которой нет ничего, кроме жизни, что я запутался. Или что жизнь оказалась не такой, как я ожидал. Если бы я сказал: «Я, как и все люди, люблю, плачу и страдаю», она бы, вероятно, поняла меня и ответила: «Я знаю, что вы имеете в виду».
— Я несчастный, — произношу во второй раз, если учесть сказанное маме. — И не знаю, как это исправить.
Мне словно слышится мамин голос: страдание всегда индивидуально, поэтому его нельзя сравнивать. Другое дело — счастье, оно одинаково.