— Черт, блин, прошу прощения. — Теперь он выглядит моложе, чем когда спал. На вид ему лет двадцать.
— Гм… Ты из обслуживания номеров? — произношу я, больше подсказывая ему, чем спрашивая.
— Да-да. Простите.
— Клубный сандвич, — говорю я.
— Блин. — Паренек шлепает себя по лбу.
Не успеваю я добавить и слова, как он вскакивает со скамьи и выбегает из курилки. Выхожу за ним следом и вижу: он уже в другом конце коридора, мчится на кухню.
— Добрый вечер, — говорю я уборщику, собираясь закрыть за собой дверь.
— Добрый вечер, — очень нерешительно отвечает он.
Возвращаюсь в вестибюль. Тут по-прежнему людно. Хорошо, что в мое отсутствие за теми, кто явился в бар, присматривал Деннис.
Когда время близится к закрытию, туда непременно устремляются потоки охотников пить допоздна. По установленным правилам, если ты постоялец отеля, можешь сидеть в баре хоть до утра. На деле же, скажу по правде, все зависит от того, что именно вы пьете и согласен ли Джино вас терпеть. Посторонних людей положено выпроваживать до половины двенадцатого, однако, если они не шумят и делают приличные заказы, их никто не трогает. В некоторых более отдаленных от центра местах, например в отеле «Хэлсиен», что в Холланд-парке, бары открыты гораздо дольше, чем повсюду в центральных гостиницах. Бар «Хэлсиен» был спрятан от глаз полиции и находился в подвальном помещении; там каждую ночь засиживались до рассвета. У нас же некоторые из особенно упрямых любителей выпить обходят закон простым способом: снимают в отеле номер, в который даже не заглядывают, и пьянствуют себе, сколько душе угодно. Лично я таких гостей люблю. Беру с них плату за номер, который, я знаю, нет нужды убирать и в который могу поселить клиента даже рано утром. Жаль, отель набит до отказа — пьяниц сегодня не примешь при всем своем желании.
Деннис, похоже, немного приуныл, и я подхожу к нему, желая спросить, все ли в порядке. Замечаю, что Патрик снова направился в туалет для клиентов. Но и не думаю окликать его. По большому счету мне наплевать, увидит ли его в уборной постоялец. Думаю, в столь поздний час это не так уж страшно. Деннис говорит, что в баре полно народа — в основном люди с вечеринки, что проходила в танцевальном зале. По его мнению, ночка будет не из легких.
— Нашел «еще одну подушку»? — поддразниваю его я.
— Не спрашивай, — досадливо и без капли веселья отвечает он. — Я попросил, чтобы прислал и двух женщин, обе должны были приехать полчаса назад. И обе опаздывают.
— Двух? — спрашиваю я. — Ну и аппетиты у нашего друга техасца.
— Не думаю, что он возьмет и ту, и другую, просто хочу предоставить ему возможность выбора.
— Какая предусмотрительность.
— Хорош язвить, — говорит Деннис.
— Я не язвлю, — отвечаю я.
— Все равно.
— Господи! — кричит Патрик, несясь к нам. Его и так бледное лицо сейчас белое как простыня. — Идемте со мной. По-моему, надо вызвать «скорую».
23.00–24.00
Патрик ведет меня в мужской туалет. В отделении, где установлены писсуары, похоже, произошло убийство. Кровь повсюду. На выложенном плиткой полу блестящие лужи; на стенах разводы и растекшиеся капли; по стенкам одного из писсуаров медленно ползут вниз здоровые сгустки. Посреди этого кошмара лежит молодой человек в полосатом костюме. Брюки спущены до лодыжек, два передних зуба выбиты.
Сначала нам с Патриком кажется, что человек мертв или по крайней мере почти умер, как вдруг по нечленораздельному мычанию мы понимаем: он еще жив. Вздыхаем с превеликим облегчением. Вот только можно ли пострадавшего двигать? В том, как он лежит перед нами с голым членом, есть что-то крайне унизительное, но я боюсь усугубить его страдания. Постоянно слышишь: не прикасайтесь к раненым!.. И все-таки хоть что-нибудь, по-моему, предпринять необходимо.
— Патрик, — говорю я. Мы оба смотрим на беднягу широко раскрытыми глазами. — Сбегай в хозяйственную службу, принеси одеяло. Хотя бы прикроем его.
— Да, точно, уже бегу, — заикаясь, отвечает Патрик, довольный, что получил какое-никакое указание.
— «Скорая» в пути, — вбегает в туалет Деннис. — О Боже! Не могу видеть кровь. Черт! — Машет перед своим лицом рукой. — А губы-то как посинели!
Смотрю на лицо парня. В самом деле. По-видимому, он отдал-таки Богу душу, поэтому губы и потемнели.