Он целует Дездемону, и живая часть его сознания отзывается в нем страданием и болью, он плачет. В этот момент он почти готов отступить. Но очередное непосильное эмоциональное потрясение - неизвестно откуда взявшееся в его мозгу намерение убить ту, кого он так любит, - это страшное потрясение, лишь на минуту благотворно оживив его сознание, окончательно разрушает его, провоцируя в нем начало второго приступа...
*
Признак N17. С удороги отдельных групп мышц, движения глаз, дерганья головы и туловища, издавания каких-либо звуков.
Она просыпается от его поцелуя. "Вы молились на ночь, Дездемона?" - "Да, мой господин". - "Если вы вспомните о каком-нибудь преступлении, еще не примиренном с небом и милосердием божиим, немедленно молитесь о его отпущении".
О преступлении? О чем он говорит? Нет-нет, это сон. Это какое-то недоразумение.
"Ну, молитесь же, и поскорей. Я отойду в сторону. Мне не хотелось бы убить твой неподготовленный дух".
Она не ослышалась? Он говорит об убийстве?
"Да умилосердится же надо мною небо!" - испуганно говорит Дездемона.
"Аминь - от всей души!" - следует строгий ответ.
Надежда вспыхивает стремительно. "Раз вы говорите так, я надеюсь, что вы не убьете меня".
Но Отелло молчит.
Почему он молчит? Что с ним? Почему его молчание так зловеще? Он страшно вращает глазами, она боится его.
"Вы становитесь зловещим, когда так вращаете глазами"...
Увы.
Это вращение глазами - вовсе не картинка средневековых ужасов. Это очень тревожный симптом - начало следующего эпилептического припадка. Очень скоро последуют судороги отдельных мышечных групп, а также непроизвольное издавание звуков...
"Подумай о своих грехах". - "Мои грехи - моя любовь к вам".
За это ты и умрешь, звучит приговор Отелло.
"Противоестественна та смерть, которая убивает за любовь", - в ужасе говорит Дездемона.
Слова Дездемоны слабым лучом проникают в его помраченное сознание. Он чувствует: что-то не так в ее словах. Что-то не так в его голове. Что с ним?
Он смотрит на нее. Еще пару секунд ей кажется, что вот-вот все изменится, что Отелло придет в себя, ужаснувшись болезненному наваждению!..
Но... нет.
Страшное психическое перенапряжение окончательно ломает и без того воспаленное сознание Отелло. В дополнение к непроизвольному вращению глаз он начинает кусать губы, его тело начинает сотрясаться.
Болезненное состояние мужа настолько сильно и настолько пугающе, что Дездемона вскрикивает:
"Почему кусаете вы так свою нижнюю губу? Какая-то бушующая в крови страсть сотрясает все ваше существо. Это страшные предвестники, но я надеюсь, я надеюсь, что они не для меня".
Молчи, кричит Отелло, больше ни слова! "Тот платок, который я так любил и отдал тебе, ты отдала Кассио", "берегись, берегись клятвопреступления: ты на смертном одре".
Но ведь не сейчас же я умру, в ужасе восклицает Дездемона.
Сейчас же, следует неумолимый ответ.
При этих словах горло Отелло начинает издавать непроизвольные звуки (очередной неумолимый симптом нового припадка), которые он принимает за стоны:
"Сейчас же. Поэтому добровольно покайся в грехе. Ибо, если ты будешь клятвенно отрицать каждый пункт обвинения, это не поколеблет и не задушит во мне того крепкого убеждения в твоей виновности, которое исторгает у меня стоны. Ты умрешь".
*
Наступает самая страшная сцена в пьесе. И никакой романтической прелести, никаких мелодраматических дешевых эффектов здесь нет и не может быть.
Чудовищным выглядит даже одно только предположение режиссера Анатолия Эфроса: "А может быть, сделать само убийство вопреки всем традициям очень, очень тихим... Дездемона совершенно не станет сопротивляться. Ведь если Отелло не любит ее, то и жизнь ей не дорога".
Такие предположения невозможно даже допускать, не то что включать в книгу! Хотя бы потому, что удушение руками - это всегда сопротивление жертвы, если, конечно, жертва не оглушена. Сопротивление инстинктивное, непроизвольное, но при этом всегда изо всех сил. По-другому не бывает. И это всегда некрасиво и страшно. Уродливо и жутко. И совсем уже тяжко, когда убийство совершает не отвечающий за себя больной человек.
Вот почему любая попытка романтизировать эту жуть становится гадкой пошлостью.