Здравому подходу я научился у Клайва Льюиса, который понял реальность иного мира через скандинавские мифы, природу и музыку Вагнера. В земных радостях Льюис увидел не просто вести и слухи, но даже отголоски горнего мира. Проблески красоты и щемящая сладость — это «еще не есть самое подлинное, но лишь запах цветка, которого мы еще не нашли, эхо мелодии, которую мы еще не слышали».
Я решил прислушаться к музыке и к запахам цветов, чтобы услышать весть о горнем, которую они доносят. Перестал жестко делить жизнь на естественную и сверхъестественную, духовную и недуховную. Я попытался сочетать эти стороны жизни, чтобы обрести единство и целостность, задуманные Создателем.
«Какие радости можно вкусить?» — спрашивал я сам себя. Я стал находить вкус в диких местах. Я погружался в тишину лесной опушки. Осторожно ступал по скользкому горному утесу. Я слушал раскаты грома и наблюдал за всполохами молний неподалеку. Столкнувшись на тропинке с медведем–гризли, я понимал, что самое мудрое мое решение ничего не изменит: здесь выбирает только зверь. Я знакомился с экзотическими культурами, где и еда, и запахи, и звуки — все было мне незнакомо. А есть и маленькие домашние удовольствия: кофе гурме, мороженое крем–брюле, персики и черника. Сейчас, когда я живу в сельской местности, мне не хватает радостей, которые дарит искусство: европейских фильмов, хорошей музыки, театральных спектаклей, о которых потом вспоминаешь неделями.
Я стал относиться к этим радостям как к весточкам об ином мире, как к намеку на характер Творца. Я понял: было ошибкой считать весь природный мир бездуховным, а в Боге видеть врага всему приятному. Ведь именно Бог создал материю, включая органы чувств, через которые мы получаем удовольствие. Природное и сверхприродное — не разные миры, а разные грани одной и той же реальности.
Неожиданно я нашел наставника в лице блаженного Августина — знатока женщин, искусств, еды и философии. Он учил о благости всего тварного. «Вся жизнь хорошего христианина есть благое желание», — писал Августин.
В его сочинениях часто встречается латинская фраза dona bona («благие дары»). «Мир — место улыбки, — утверждает святой, — и Бог есть largitor, податель даров». Эти дары блаженный Августин уподобляет обручальному кольцу, которое жених дарит возлюбленной. Но какая невеста скажет, что ей достаточно только кольца, а без жениха она уж как–нибудь обойдется? Нет, кольцо — знак и залог любви ее суженого.
Августин, как никто, знал соблазн желаний, способных отвлечь, увести от Подателя благих даров. Он молился о том, чтобы его «рассеянные» желания были собраны и сосредоточены в нужном направлении. О своих желаниях в языческой жизни он сказал: «Я стоял спиной к свету и лицом к тому, что было освещено».
Лишь обратив лицо к свету, блаженный Августин увидел щедрый источник благ[11].
Мы находим похожие мысли и у других духовных авторов. По словам американского поэта, монаха, богослова Томаса Мертона, в его обращении важную роль сыграло религиозное искусство Рима. «После пресной, скучной, полупорнографической скульптуры империи какое счастье было увидеть гений искусства, исполненный духовной подлинности и силы: искусства предельно серьезного и актуального, жизненного и красноречивого».
Мертон стал искателем Бога постепенно, почти случайно. И это вполне понятно, замечает он, коль скоро религиозные произведения искусства создавались для назидания людей, душа которых еще не способна вместить откровения более высокие.
Симона Вейль, философ и революционерка, повторяла наизусть стихи Джорджа Герберта, особенно «Любовь» — это было ее средством против мигреней. Она обнаружила в стихах Герберта не только эстетическую, но и анестетическую силу, а потом, к ее удивлению, эти стихи стали молитвой. «Сам Христос сошел и овладел мною». В минуту острой физической боли она ощутила «присутствие более личное, более несомненное, чем присутствие любого человека».
Сам Джордж Герберт уповал на грядущее:
«И всяк, кто зрел умом несомый прах,
Прозрит, в твоих уверившись дарах,
В дарах, что похоть похищала прежде…»
В великий День Пришествия красоте, искусству, природе и культуре будет возвращен их первоначальный смысл. А пока нам остается лишь улавливать намеки. Подобно реставраторам, которые перебирают кусочки разбитой бомбежкой мозаики, мы ищем следы первоначального источника и замысла.
Таким образом, мои естественные желания — не помеха, а указатель на сверхъестественное. Бог хочет, чтобы в мире, отпавшем от первоначального замысла, мы принимали их не как собственность, а как дары. Не как саму любовь, а как ее залог любви. Следуя примеру блаженного Августина, я молюсь не о том, чтобы Бог развеял и угасил мои желания, а чтобы собрал и просветлил их в едином Источнике.
И когда в мой почтовый ящик упало приглашение восемнадцатилетней девицы посмотреть на нее, голую, через веб–камеру, я сразу подумал о неупорядоченном, редукционистском мире. Компьютер сулил мне не живого человека, а пиксели нагой плоти с цифровой камеры. У Бога же есть для моих рассеянных стремлений нечто гораздо большее, чем развоплощенный обман.
Мы, будучи странным сочетанием двух миров, постоянно разрываемся между ними. Мы словно застряли посередине: ангелы, барахтающиеся в грязи, и млекопитающие, пытающиеся взлететь. У Платона есть образ двух лошадей, которые тянут в противоположных направлениях: бессмертное начало влекомо к божественному благу, а животное — уводит прочь. По словам Екклесиаста, Бог «вложил мир» в наши сердца (Еккл 3:11), но мы, как гласит предание древних шумеров, склоняемся под «бременем богов». Мы спотыкаемся от колыбели до могилы, то устремляясь к вечности, то клонясь к земле, из которой были созданы и от которой получили имя.
Клайв Льюис заметил, что «почти все христианское богословие можно вывести из двух положений: а) люди склонны к грубым шуткам и б) смерть наводит на них особый, жуткий страх. Грубые шутки свидетельствуют о том, что мы — животные, которые стыдятся своего начала»[13]. Многие из них связаны с телесными выделениями и размножением, то есть, с двумя самыми естественными природными процессами на земле. (Овцы не уединяются, чтобы сходить в туалет, да и бараны, занимаясь сексом, не краснеют.) Мы же, люди, говорим об этих биологических функциях не иначе как с ухмылочкой, изъяснемся двусмысленностями, словно речь идет о чем–то неестественном, даже комическом.
К смерти мы тоже подходим иначе, чем животные. Смерть в природе — нечто естественное, она абсолютно в порядке вещей. Она шокирует лишь нас, людей. Лишь мы уделяем ей столько внимания, словно не можем с нею свыкнуться. Мы наряжаем трупы в новую одежду, бальзамируем, хороним в воздухонепроницаемых гробах и бетонных склепах, чтобы остановить естественное разложение. Нечто в нас противится самому факту смерти.
Эти две «неестественные» реакции недвусмысленно намекают на существование иного мира, намекают, что наш подлинный дом — не здесь. Нас влечет к чему–то более высокому и более долговечному. И хотя в наших клетках могут найтись следы звездной пыли, мы несем в себе еще и образ Бога, сотворившего звезды.
Меня мучает противоречие. С одной стороны, как я уже объяснил, редукционистская картина мира кажется мне весьма сомнительной. Вести о трансцендентном пробуждают мою духовную интуицию. Следуя ей, я могу найти хотя бы частичную разгадку бытия. Почему мы здесь? Потому что мы — творение Божие, незаконченный шедевр, в завершении которого и сами играем решающую роль.
С другой стороны, с трудом верится, что люди с их вопиющим несовершенством связаны со сверхъестественной реальностью. Мы — образ Божий, но мы лысеем, страдаем от геморроя, старческой дальнозоркости, остеопороза и сотен других болезней, не говоря уже о нравственном несовершенстве. Химические вещества, из которых состоят наши тела, стоят копейки. И все же апостол Павел пишет, что тело может стать храмом Духа Божия (1 Кор 3:16–17). Но как может сверхъестественный мир найти обитель в земной оболочке?
11
Цитаты из книг: Августин «Проповеди» (158:7) и Августин «Исповедь» (пер. М. Сергеенко). — Прим. переводчика.