Пять часов пополудни. Солнце еще стоит высоко. Длинным северным летним днем даже жарко. Внутри большого храма светло и прохладно. Идет служба. Храм почти пустой. В звенящей тишине слышна только молитва. Черный монах стоит перед разноцветным иконостасом. В яркой раскраске фресок он один выглядит как наделенный глубоким смыслом восклицательный знак. Завораживающее зрелище…
Мысли уносятся далеко вверх, под самый купол. Например, вот вы знаете, что такое самовар? Нет, это не прибор для кипячения воды. Я не это имею в виду. Сдаетесь? Так вот, самовар – это инвалид без рук, без ног. После войны таких много было по русским городам и весям. Мозолили они глаза честным труженикам, нагоняли они на них грусть, тоску и пессимизм. А как можно строить социализм с таким настроением? Никак! Поэтому решил товарищ Сталин, для нашего же блага, спрятать от нас этих инвалидов, чтобы не попадались они нам на глаза, не побирались по поездам и вокзалам, не валялись пьяными на мостовой и не отвлекали простых тружеников от радостного строительства светлого будущего.
Сказано – сделано. Побежали энкавэдэшники по улицам и переулкам, собрали несчастных калек, погрузили их на баржи, да и привезли сюда, на Валаам, в опустевшие монастырские кельи. Живите теперь здесь. Это теперь будет дом инвалидов. Вот они и жили. Ходили под себя, питались кое-как, изнывали от антисанитарии. Ползком (у кого была хоть одна конечность) выбирались на пристань, звеня орденами и медалями, просили милостыню, водки, еды. Победители, штурмовавшие Будапешт, Берлин, Прагу… Так-то Родина отблагодарила их. Душераздирающие сцены были спрятаны от обывателей километрами ладожской воды. Все они здесь и сдохли как последние собаки. Где они похоронены, наши герои? Где-то вот здесь зарыты их косточки. Молитесь теперь, монахи, за упокой их душ. Одним словом, Валаам – особое место, намоленное, политое людскими слезами под завязку…
Трапезная монастыря богато отделана деревянной резьбой. Стол ломится от яств. И квашеная капуста, и помидорчики-огурчики, икорка, семга, осетрина. Моченые яблоки из знаменитых валаамских фруктовых садов. Подали уху. Под уху – водку. Положено, нельзя отказываться. Пришел игумен – нестарый солидный мужчина с умным взглядом и прекрасной литературной речью. Выпил компотику, пригубил винца. Все очень доброжелательно, простецки, без выкаблучиваний. Пришел мужской хор. Игумен попросил спеть для нас мирских песен. Запели «Двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман». Пели фантастически. Басы давили так, что у меня задрожала спина и навернулись слезы. В конце песни там про Соловки. Опять мысли унеслись куда-то туда, на северо-восток, к Белому морю… Еще одна обитель. Еще одна история. Еще одна трагедия.
Солнце клонится к закату. Красивые ладожские виды выворачивают душу наизнанку. Двенадцать часов ночи, а на горизонте еще пылает вечерняя заря. Выпив рюмку водки, крякнув и закусив белым грибком, я отправляюсь спать. Яхта включает двигатель, и мы отправляемся на юг, в устье реки Свирь, которая соединяет Ладогу с Онегой. Валаам медленно исчезает за кормой…
Вообще-то я больше всего на свете ненавижу банальности. То есть я не такой сноб, чтобы, воображая из себя тонкого знатока и эксперта, морщить нос, когда публика обожает, ну, например, Киркорова. Попса и попса. Тоже неплохой способ зарабатывать деньги. Как говорил Шостакович – уж лучше, чем водку пить. Другие вон грабят и убивают. А тут поет шлягеры. Делов-то.
Но я ненавижу такие ситуации, когда, все прекрасно понимая, ты вдруг сам начинаешь осознавать, что влип – тебе тоже нравится! Нравится задница Жанны Фриске (я уж не говорю о Дженнифер Лопес). Нравится блатняк, теперь стыдливо называемый «русским шансоном». Нравятся американские боевики. Одним словом, нравится все, что делается не как продукт самовыражения, а с холодной головой – только лишь для того, чтобы понравиться. То есть на потребу публике.
В такие минуты я чувствую себя подопытной крысой, которой вживили специальные электроды в мозговые центры удовольствия. И крыса, не желая того, не понимая причин, вдруг неожиданно начинает мощно ловить кайф. То есть кайфует она не потому, что нашла вкусную пищу или смачно трахается, а потому, что в эту минуту академику Павлову пришла охота замкнуть электрическую цепь у нее в мозгу.
Русские сусальности: все эти маковки, луковки, аляповатые фрески, обильное золочение, подчеркнутый примитивизм, придуманная большевиками жанровая (неиконописная) палехская миниатюра и прочее штучки а la russe – меня всегда ужасно раздражали именно этим циничным расчетом на гарантированный успех. Я корчился от обиды, прежде всего на самого себя, что не могу ничего с собой поделать – подъезжая к Самаре, я затягиваю «Из-за острова на стрежень».
Кижи я относил к такому же неизбежному набору «русскостей», которые, с одной стороны, нельзя не посмотреть, а с другой – я уже предвкушал то тошнотворное похмелье и обиду за себя, которые буду ощущать, после того как неизбежно восхищусь этими бесконечными маковками, бревнами, наличниками.
Но действительность оказалась совсем другой. Она оказалась значительно серьезней. Однако все по порядку.
Итак, покинув Валаам, мы утром проснулись в устье Свири. Свирь – это река, которая соединяет Онежское озеро с Ладожским, так же как Нева соединяет Ладогу с Финским заливом. Она очень важна для понимания русской истории. Дело в том, что путь из варяг в греки, то есть водный путь из Европы в центральную Россию, Московию, всегда лежал через Новгород. Купец из Европы заходил в Неву, потом через Ладогу поднимался вверх по Волхову, через Новгород заходил в озеро Ильмень, пересекал его на юг, по каким-нибудь речушкам против течения шел все южнее и южнее, пока позволяли глубины, а потом – волоком, через Валдайский водораздел, до ближайшего притока Волги или Днепра.
Переволоки через Валдай были тяжелыми, что затрудняло торговлю. Пока плавали на больших лодках (таких, например, как ладья) еще было туда-сюда, но когда корабли стали больше – волок, как метод, постепенно заглох. Поэтому-то и процветал Новгород, поскольку на нем фактически заканчивался морской путь, и начинались конные обозы в глубь России.
Однако если, не заходя в Волхов, по Ладоге пройти до Свири, по ней войти в Онегу, а потом через Белое озеро, по речкам подняться вверх, то волок до Волги значительно легче. Но вся проблема в том, что на Свири есть пороги и она несудоходна.
Петр I построил на Свири шлюзы, и пороги закрылись. Поэтому и заглох Великий Новгород, превратился в маленький городок с великим прошлым. И не нужно было убивать каждого третьего новгородца, как это сделал Иван Грозный. Не нужно было вырывать язык у вечевого колокола и отменять новгородскую демократию, как это сделал его дед, Иван III. Ведь известно, что экономические методы куда действенней грубого террора. Жаль, что некоторые политики не понимают этого даже сегодня.
Свирь, укрощенная шлюзами, производит умиротворяющее впечатление. Широкая спокойная река, берега которой покрыты густыми лесами. Между двумя шлюзами какой-то предприимчивый коммерсант построил милую туристическую деревню Мандроги. Остановившись в ней, мы вдоволь наелись шашлыков и попарились в русской бане. Особенно было здорово после парилки нырять в прохладную Свирь. По всему телу рассыпаются тонкие иголочки, и ты уже через несколько секунд опять тоскуешь по жарким ударам веника. А лежа под веником, опять хочется в реку, и так до бесконечности…
В ночь, пройдя вторые шлюзы, мы вошли в Онежское озеро и взяли курс на северо-восток, на Кижи. Перед сном я попытался предугадать то впечатление, которое получу от осмотра Кижей. Скорее всего, думал я, случится так: мне станут втюхивать что-то про «без единого гвоздя, одним топором» и прочую муть, а я буду видеть ржавые гвозди, громоздкую металлоконструкцию, удерживающую всю церковь от обрушения, гнилые сосновые венцы, серые бревна, убогость и упадок. Из вежливости я буду кивать экскурсоводу, цокать языком, а в какой-то момент, войдя в раж, и сам поверю, что передо мной действительно шедевр. Потом, когда отойду от этого транса, мне будет противно, но я никому не признаюсь и тоже, вслед за всеми, буду талдычить – какая красота! Помните, как у Гришковца, про березы, мелькающие в окне вагона… С этим я и уснул.