— И как вы об этом узнали, Виктор Андреевич? Сунули свой нос туда, куда вас не приглашали? — еле слышно проговариваю я.
Воронцов запускает пятерню в итак стоящие дыбом волосы.
— Я догадываюсь, что ты сейчас будешь… недовольна, — осторожно подбирает слова Виктор, а это значит, что я буду не просто недовольна, я взбешусь.
— Чистосердечное признание, ну и далее по тексту, — подталкиваю я его, чтобы уже понять, остался ли главный секрет секретом, а у самой коленки подгибаются. Родной там Тимка или нет, а он мой сын. Половинка моего сердца.
— Когда я немного… поронял вещи, — объясняет Виктор, а в переводе с Воронцовского на человеческий это означает «разнес все к чертовой матери», — Егор проявил инициативу. Он пробил тебя через «Лютик» и…
— Что? — не сразу я врубаюсь, о чем говорит товарищ. — Какой «Лютик»?
— У брата Егора есть друг, владелец детективного агентства, — Виктор смотрит прямо в лицо, не похоже, чтобы он чувствовал вину за то, что влез в частную жизнь постороннего человека. — Они проверили его свидетельство о рождении. И его мать не ты, а твоя погибшая сестра.
Пытливый и даже немного обвиняющий взгляд Воронцова впивается мне в лицо.
— Почему ты не сказала?
Мысли в голове, скачут, как блохи. Не похоже, что он знает, кто отец. Ну да. Если этот чертов «Лютик» ограничился свидетельством о рождении, то там в графе «Отец» стоит прочерк.
— А должна была? Мой ребенок не имеет к вам никакого отношения! И не стоит втираться к нему в доверие. Он не игрушка. Хотя о чем это я? Вы свою дочь используете, чтобы добиться своего…
Гнев вспыхивает в чайных глазах, заставляя их темнеть.
Да. Знаю. Не права. Тиль сама выбрала меня своей куклой, а Виктор просто не любит отказывать дочери. А уж то, что я и самому ему глянулась, это просто приятное совпадение. Воронцов хороший отец. Я знаю, что он с Эстель проводит почти все свое свободное время, но не только ему хочется задеть побольнее, когда самому хреново.
Вот и я. Бью в больную точку, потому что Виктор меня ранил, потому что заставил бояться, переживать, плакать.
И кажется, что Воронцов понимает истинную подоплеку моего выпада, поэтому удерживается от резкого ответа.
— Варя, это правда? — возвращает он нас к своему открытию. — Я был первым?
— Какое это имеет значение? Уходите. Вы облегчили душу, попросили прощения. Я вас не простила. Разговор окончен. Скоро сын придет из садика, и я не хочу, чтобы он вас видел.
Грубо. Даже очень. А для меня, привыкшей быть вежливой и тактичной, и совсем запредельное хамство.
Но Виктор только шире расставляет свои длинные ноги.
— Имеет, — желваки играют на побелевших скулах. — Я, наверное, был груб. Сделал больно…
О господи нет!
Я точно не хочу обсуждать с Воронцовым свои ощущения от первого секса.
— В рамках ожиданий, если вам так станет легче, — сухо отвечаю я. — А теперь уходите.
— Варя, я понимаю, что виноват. Я вижу, что ты не простила. Но я ничего не могу поделать с собой, ты понимаешь это? Ты мне все еще нужна. Я могу как-то искупить?
Я искренне надеюсь, что сейчас он не про очередные подарки.
Ну должен же Виктор быть хоть немного обучаем.
— Да, — соглашаюсь я. — Можете. Ускорить мое увольнение.
Карие глаза сужаются:
— Зачем? Чтобы ты вычеркнула меня из жизни так же легко, как ты поступила с моим номером в телефонной книжке? Чтобы ты была где-то там, где я тебя не вижу? Не могу с тобой поговорить, обнять, поцеловать, заняться с тобой сексом? Для этого?
— Да, — просто отвечаю я. — Я прошу вас уйти. Виктор Андреевич, беседа затянулась, а мне больно говорить.
И как это ни прискорбно, и в прямом, и в переносном смысле.
Из-за того, что все это время Воронцов стоит практически недвижимо, подавляя меня лишь своей аурой, я немного расслабляюсь, и поэтому стремительный шаг в мою сторону происходит для меня внезапно.
Шероховатая теплая ладонь ложится мне щеку.
— Ты горишь, — другой рукой он стягивает заколку-краб с моих волос, и слабая коса рассыпается на волнистые пряди. — Сейчас я уйду. Но я клянусь. Ты передумаешь.
— Опять будете пугать, заставлять, покупать, шантажировать? — усмехаюсь я.
Виктор кривится.
— Я сам виноват, что ты обо мне такого мнения. И мне это исправлять.
Легкий поцелуй в лоб. Видимо, я действительно температурю, его губы кажутся мне приятно прохладными.
На секунду он стискивает меня в почти болезненных объятьях и быстро, словно боится передумать, уходит, оставляя после себя только аромат Тома Форда.