Андербрук объяснил ей суть судебного процесса, упомянув, что Ник выдвинул против меня ложное обвинение, и спросил, не захочет ли она дать показания о некоторых особенностях его детства.
– Уверена, что он уже все рассказал вам о своем детстве, так что не понимаю, почему вы расспрашиваете меня.
– Но ваша версия может не совпадать с его рассказами. И если бы вы сейчас согласились ответить на несколько вопросов, то мы бы смогли понять, прольют ваши показания свет на сложившуюся ситуацию или нет.
Она подняла руку в протестующем жесте.
– Я не желаю иметь с этим ничего общего. У меня нет ни малейшего желания копаться в том самом прошлом, которое я так старалась забыть.
– Но на ваших глазах совершается величайшая несправедливость, – резко возразил Андербрук. – Вы могли бы сделать это из чувства справедливости.
– Справедливость! А справедливо с вашей стороны являться сюда? Просить мать свидетельствовать против сына? С какой стати я должна вам помогать? Почему я должна вредить своему сыну?
– А вы говорили об этом с Ником? Она покачала головой.
– Вы вообще разговариваете с ним?
– Это вас не касается.
– Если вам все равно, то почему вы мне не поможете? – вырвалось у меня. – Ник лжет! Я же знаю, что вы с ним не поддерживаете никаких отношений.
На мгновение лицо ее болезненно исказилось, но тут же приняло обычное выражение.
– Мне неизвестно, лжет он или нет. Может быть, вы сами лжете. Но это не важно. Мой муж сказал, что даже если вы вызовете меня в суд повесткой, то не сможете заставить говорить. Вы правы, я не поддерживаю с Ники никаких отношений, так зачем мне нужно выставлять себя напоказ? Я должна думать о карьере своего мужа.
Я чувствовала себя такой же опустошенной, как после разговора с мамой.
– Пожалуйста, миссис Лейнхерст. От вас требуется только откровенность, это поможет докопаться до правды. Можно нам задать вам несколько вопросов о Нике?
– Я вам ничего не должна, – она резко поднялась. – Не впутывайте меня в жизнь Ника. Он вычеркнул меня из своей жизни, он сам этого хотел.
Она быстрыми шагами направилась к входной двери, при этом сандалии ее звонко шлепали по пяткам. Мы неохотно поднялись, далее разговор вести было бессмысленно. Андербрук передал ей свою визитную карточку.
– Если вы передумаете, пожалуйста, позвоните мне. Ее красные ногти сверкнули, когда она брала карточку, бросив на нее мимолетный взгляд.
– Больше мне не звоните, – сказала она, открывая дверь.
Нам не оставалось ничего другого, как уйти. Я чувствовала глубокое разочарование.
– Постарайтесь забыть о ней, – сказал Андербрук, когда мы ехали домой. – Даже если бы она согласилась, это вряд ли бы помогло.
Но я все никак не могла забыть ее и часто вспоминала о ней потом, думая о том, что она могла сказать, если бы захотела быть с нами откровенной.
49
Атуотер подала жалобу в психологический совет, что означало отдельное расследование с новым защитником, которого моя страховая компания уже не оплачивала. Медицинская страховка не предусматривала косметическую помощь, и по мере того, как пациенты покидали меня, мои счета все росли и росли.
Это приводило меня в отчаяние больше всего. Я так любила мой дом, что страх потерять его не давал мне заснуть по ночам. Я все еще хорошо помнила, как отец вымаливал отсрочку в выплате квартирной платы, а мама постоянно дрожала от страха, что нас выселят.
Я позвонила своему шефу по психологии и попросила его увеличить мои часы, но получила ответ, что федеральный закон в данный момент заморозил заработную плату. Я спросила Кевина Атли, нет ли у него для меня места в клинике, и он обещал подумать. Я решила отказаться от телефона в машине, от членства в спортивном клубе, от приходящей уборщицы, даже от обедов в ресторане, потому что все это слишком быстро опустошало мои ресурсы.
Я обсудила со своим банковским менеджером возможность займа, но он был вынужден отказать мне, потому что не было никакой гарантии, что в будущем у меня будет приличный доход. Мне претила мысль брать деньги в долг у друзей, потому что я не знала, когда смогу их вернуть, и я не хотела чувствовать себя должником.
Родители выслали мне все деньги, которые они смогли собрать – пятнадцать тысяч долларов, – и я всегда буду им за это благодарна. Думаю, что именно мама, ничего не сообщив мне, послала письмо Силки, потому что он прислал мне чек на две тысячи долларов и приглашение приехать к нему в удобное для меня время. Я провела пальцем по обратному адресу на конверте, вспоминая о наших прежних развлечениях.
Но и этим дарам пришел конец. Только по закладной мне нужно было платить двадцать восемь сотен долларов в месяц. Не раз я задумывалась над тем, как мне помогли бы деньги Умберто, но я была слишком горда и слишком обижена, чтобы звонить ему. В конце концов я смирилась перед неизбежным и вызвала агента по продаже недвижимости. Единственное, что мне оставалось – это продать дом.
Не падай духом, говорила я себе. Это всего лишь собственность. Когда все будет позади, ты купишь другой. Но чувствовала я себя примерно так же, как человек, которому ради спасения жизни ампутируют конечность.
После того как я выставила дом на продажу, я смогла получить еще одну закладную на оплату счетов по кредиту и даже отложила небольшую сумму на оплату судебных издержек. После того как интерес ко мне в средствах массовой информации поутих, у меня еще оставалось шесть частных пациентов, которые давали мне доход, достаточный для того, чтобы содержать офис и машину. Я могла быть спокойна за место консультанта и за работу в клинике по желудочным заболеваниям. От Кевина пока ничего не было слышно.
Я была глубоко тронута неожиданным вниманием со стороны моих друзей. Вэл дала мне десять тысяч долларов. Не взаймы, а просто так. Она сказала, что это не такая уж большая плата за те тысячи часов терпения, которые она от меня получила. И хотя, по моему мнению, терапия была взаимной, дар ее я приняла.
– Если бы я оказалась на твоем месте, ты бы, не задумываясь, сделала для меня то же самое, – сказала она.
Линда одолжила мне три тысячи долларов и сказала, что выплатить их я могу в течение десяти лет, хотя она и была уверена, что я выиграю процесс и вскоре положение мое выправится. Для нее эти три тысячи долларов были большой жертвой.
После скандала мне позвонил даже Паллен и предложил помощь. Я ничего от него не приняла, но его щедрость так меня тронула, что я даже подумала, не совершила ли я ошибку, что так быстро ушла от него.
Умберто прислал мне письмо, в котором предлагал помощь. Я послала ему ответ с благодарностью и вежливым отказом. Я чувствовала себя настолько оскорбленной, что не могла даже подумать о том, чтобы принять его помощь, но я с сожалением вспоминала, как часто он умолял меня быть ближе к нему, а я отталкивала его и продолжала свою гонку. Мысли эти не давали мне покоя, потому что, хотя я и понимала, что я натворила, объяснений этому я не находила.
Уильям по-прежнему оставался самым надежным моим пациентом. Я с большим удовлетворением узнала, что его отношения с Руфью превратились в настоящий любовный роман.
– Если я не могу заниматься обычным сексом, – сказал он однажды, – мы что-нибудь придумываем, и все получается очень неплохо. Я должен благодарить вас. Без вас я бы ничего не смог.
В моем бедственном положении его благодарность мне была очень кстати.
– Я ничуть не изменился, – поспешил он добавить. – Я все так же уверен, что либо я, либо она можем умереть на следующей неделе. На меня страшно действуют эти ужасные телефонные звонки Элизабет. Но в чем-то я уже не тот. Понимаете?
– Да, вы пытаетесь жить счастливой жизнью.
– Но почему жить счастливо нужно пытаться?
– Потому что счастливая жизнь означает еще и согласие пережить потерю этого счастья.