– Вы уже давно пытаетесь довести это до моего сознания, но понадобился сердечный приступ, чтобы я наконец это понял, – кивнул он.
– А некоторые люди так этого и не осознают, – ответила я, при этом остро ощущая потерю своего счастья.
Я видела, что для Уильяма лечение было практически окончено, и хотя я была счастлива за него, для меня это означало еще одну брешь в бюджете.
Я поражалась, насколько беспечной я была раньше в финансовых вопросах. Вдруг все стало для меня непомерно дорогим, и я чувствовала жалость к бездомным людям, которые бродили по улицам возле моего дома.
Наше дело попало в список первоочередных, и Андербрук сказал, что, как только закончится расследование, дело передадут в суд. Даже не представляю, как бы я вытерпела, если бы нужно было ждать годы.
Естественно, к дантисту он отправил меня в Беверли-хилз: где одна парковка стоила десять долларов за два часа. Дантист подсчитал, что пластиковые коронки на мои передние зубы обойдутся мне в три тысячи долларов, и он хотел, чтобы половину денег я заплатила вперед. Негодуя, хотя бы из принципа, я все-таки выплатила первые полторы тысячи из денег, которые мне одолжила Линда. Когда мне стали вводить новокаин под верхнюю губу, мне казалось, что там у меня рана, но конечные результаты были поразительны. Через четыре недели мои зубы впервые в жизни сверкали белизной.
Парикмахер, дерматолог, косметолог и модельер тоже влетели мне в копеечку. Я оставила семьсот долларов в салоне красоты, а пять тысяч долларов на покупку костюмов, но, когда Андербрук увидел результаты моих трудов, он не удержался от возгласа:
– Да! Прекрасно выгладите, доктор!
«Шовинистическая задница! – подумала я. – Чертовы шовинисты присяжные и судья». Но то, что я увидела в зеркале, было несомненно привлекательно, и я вынуждена была признать, что оно мне нравится.
50
Мой дом был продан через четыре месяца. В тот день, когда я подписала все бумаги, я вышла из банка на бульвар Сан-Висент и бездумно направилась вдоль по улице. Дул сильный ветер, клубы пыли крутились под ногами и оседали на одежде. У меня теперь не было ни дома, ни возлюбленного, ни будущего. Люди вокруг меня старались быстрее укрыться от ветра, а мне было все равно. Ветер растрепал мне волосы, и они закрыли лицо. У шедшей впереди меня женщины юбка задралась от ветра, а я даже улыбку выдавить не смогла.
Несколько часов я бродила по жилым кварталам в районе Висент, разглядывая аккуратные домики, детский велосипед, оставленный на газоне, баскетбольное кольцо на крыше гаража, садовника, тянущего за собой бачки с мусором. Там были дорогие автомобили – «мерседесы», «БМВ», «ягуары», – няни и горничные, спешащие на выходной, мужья, возвращающиеся с работы. Разве не должна была и я жить в одном из таких домов? С мужем и ребенком и билетами на симфонический концерт на вечер в пятницу? А если я была лишена всего этого, то почему я не могла быть счастливой в своей области?
Когда я достаточно устала для того, чтобы подумать о своей машине, то не смогла вспомнить, где припарковала ее. Я попыталась идти обратно теми же улицами, но запуталась. В полном смятении я села под деревом и сняла туфлю. На правой пятке у меня появилось красное натертое пятно, и пока я старалась определить свое местонахождение, я его слегка потирала.
Я знала, как добраться обратно к бульвару Сан-Висент, но мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить что моя машина припаркована у банка. Я захромала назад. Потом я поехала к Пасифик-Пелисайдс, свернула на улицу, где жил Умберто и на скорости проехала мимо его дома. Был понедельник, а по понедельникам он редко отправлялся в ресторан, и из темноты улицы я четко увидела его в освещенном кухонном окне. Я свернула и остановилась через дом, чтобы понаблюдать за ним.
Он что-то готовил, быстро передвигаясь от раковины к плите и обратно. Был ли он один? Навсегда ли мы расстались? Я так была на него зла, что могла не думать о нем месяцами, я выбросила те несколько открыток, что он прислал, но сейчас мне так хотелось увидеть его улыбку, почувствовать его объятие. Он считал меня сосудом, который можно наполнить любовью, а я оказалась дырявой посудиной, которая не смогла удержать ничего из того, что он мне дал. Сидя в машине и наблюдая за ним, я вспомнила и о Нике. Я не сдержалась и разрыдалась и наконец уехала домой в девять часов, озябшая и подавленная.
Я пыталась перестать себя жалеть. У меня, по крайней мере, были друзья; у меня были родители, у меня будут деньги от продажи дома; я была здорова. Я постоянно себе об этом напоминала, и это действительно помогало.
Валери помогла мне подыскать квартиру в западной части Лос-Анджелеса, стараясь, чтобы она не оказалась мрачной. Я сняла небольшую квартиру с одной спальней на втором этаже пятнадцатиэтажного здания на Бэрри-авеню. Балкон из гостиной выходил на другое жилое здание через дорогу, но спальня выходила на небольшой дворик с прекрасным платаном. Жилище пропахло средством от тараканов, значит они здесь водились, но во всем остальном квартира выглядела чистой и аккуратной, да и цена подходила.
Поскольку профессиональных упаковщиков я себе позволить не могла, а мои друзья были слишком заняты, я с сомнением, но приняла предложение мамы приехать помочь мне с переездом. Мне было трудно сделать это, потому что я ощущала ее подсознательное удовлетворение от продажи дома – для нее это было доказательством того, что я не способна обходиться без нее. Ее присутствие вызывало во мне такие же чувства, как скрип мела по доске.
Я не помню, чтобы в годы моего детства мама когда-нибудь грустила. Я помню ее переливчатый смех, жизнерадостный, как пение пересмешника, и то, как она торжественно объявляла: «Папа пришел!» В то время она всегда была чем-нибудь занята – придумывала платья, перебирала вещи в шкафах, консервировала бобы, лососей, кукурузу, делала желе. Уже позже, когда я подросла, отец стал приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, а бабушка заболела, лицо мамы потеряло свою оживленность, оно постоянно выражало усталость и потерянность.
Самой большой радостью в жизни для мамы была я. Она бережно сохранила все, что было связано со мной – мои протертые детские туфельки, ленты для волос, которые я небрежно бросала под стол. Позднее она как-то призналась, что обожание со стороны собственного ребенка – это рай, но временный.
– Как бы это ни было прекрасно, – сказала она, – ты уже знаешь, что в твой сад забрался змей и что он ждет, потому что рано или поздно твой ребенок узнает, что обо всем можно судить, и в первую очередь он начнет судить тебя, – это было сказано с такой горечью, о существовании которой я в те дни и не подозревала.
Она вошла ко мне в квартиру с чемоданом в руке, сразу заполнив собой всю прихожую. Франк залаял на нее, но после того, как она наклонилась и почесала у него за ухом, он принял ее, и мне понравилось, что она не боялась испачкать о него свой плащ.
Я настояла, чтобы в первую ночь она спала на моей кровати, а я – на диване в комнате для гостей. Франк был в замешательстве от того, что я была не в той комнате, и никак не мог решить, где ему спать. Всю ночь он переходил из одной комнаты в другую и будил нас. Под утро у мамы разыгралась астма, и мы решили, что лучше ей спать в маленькой комнатке с закрытой дверью.
Когда я вернулась в этот день с работы, запах жареного наполнял весь дом. Мне вообще-то не хотелось ни есть, ни разговаривать, но мамино присутствие и мое желание видеть ее не оставляли мне другого выхода. Я села в кухне, наблюдая, как она моет листья салата.
– Есть какие-нибудь известия от Умберто? – спросила она как бы между прочим.
– Он прислал мне несколько записок.
– Может быть, у вас еще все сладится.
– Сомневаюсь. Мы сильно обидели друг друга. В любом случае я не понимаю, почему тебе так ужасно хочется выдать меня замуж. Браки то и дело распадаются. Да и твой брак далеко не идеален.