Она крошила салат меленькими кусочками в мою деревянную салатницу.
– Твой отец для меня – опора.
Подсобная характеристика моего отца звучала весьма необычно. Мне он больше всего напоминал механизм, с помощью которого готовят штрейкбрехеров. Никогда не знаешь, когда ему вздумается выплатить деньги, так что единственное, что остается – это без конца ублажать его.
– Мне всегда казалось, что он может в любую минуту налететь на тебя.
– Он бы никогда не бросил меня, – покачала она головой. – Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем.
– Почему же ты мирилась со всей этой низостью?
– Я понимала, что не могу быть для него всем. Тебе этого не понять. Именно поэтому ты все ищешь и ищешь и никак не находишь. Для того, чтобы простить мужчину, нужно его сначала долго и трудно любить.
– А почему мне вообще нужно его прощать?
– Потому что и ему приходится тебя прощать – ведь и в тебе есть изъяны. А простив друг другу, мы можем быть партнерами, а это, моя дорогая, благословение Божие.
Я отвернулась, внезапно почувствовав грусть, и пошла мыть руки.
Когда я увидела, что обед сервирован на китайском фарфоре, я почувствовала замешательство. Жаркое было отличным, и впервые за многие месяцы я наконец-то ощутила вкус еды. Когда она спросила, понравилось ли мне есть с фарфоровых тарелок, я ответила, что у меня еще не было достаточно торжественного случая, чтобы достать их.
– Ты ими вообще не пользовалась? – Она была явно обижена.
Я покачала головой.
– У тебя никогда душа не лежала к стряпне. Полагаю, у тебя не было желания подавать на фарфоре пиццу.
Я пропустила ее замечание мимо ушей. Это была реакция на мои слова, и я прекрасно понимала ее гнев.
Я помню, был момент в моем детстве, когда я уже не хотела больше быть похожей на нее. Она боялась оказывать мне открытое сопротивление, и я не могла уважать ее за это. Тогда я сосредоточила внимание на отце и из кожи вон лезла, чтобы угодить ему.
Когда она взяла себе третью порцию жаркого, я не стерпела:
– Не сдерживай свой гнев. Выговорись! Черт бы тебя побрал!
Она покачала головой.
– Теперь это твой фарфор. Ты вольна делать с ним все, что захочешь.
– Но я же обидела тебя! Не лучше ли сказать мне об этом прямо, а не заглатывать обиду вместе с едой?
Она положила вилку и больше не притронулась к пище.
– Извини, – сказала я и поднялась из-за стола, чтобы помыть посуду. Я напомнила себе о том, что признаком взрослости является отказ от попыток переделать своих родителей, а я, оказывается, еще ребенок.
Необходимость действовать сообща опять сблизила нас. Мы методично прошли по каждой комнате, и я показывала ей, что мне нужно упаковать, от чего я хочу избавиться, а что сдать на хранение. Я оставила ее в кабинете, а сама занялась шкафом в спальне.
Поздно вечером, все еще не управившись со шкафом, я услышала, как мама тихо вошла в спальню и прерывающимся голосом, как будто ей кость попала в горло, позвала меня.
– Что? – спросила я, вылезая из шкафа. Комнату освещал только ночник, мама стояла в темноте и держала что-то в руках.
– Что? – повторила я.
Мама подошла к кровати, тяжело опустилась на нее и показала мне мое старое розовое платье с крошечными жемчужинками, пожелтевшими от времени, с помятой и обвисшей юбкой, сморщенными атласными лентами.
– О, Сара, родная. Ты все еще хранишь это. Боль из глубины груди подступила к самому моему горлу.
– Ведь с тех самых пор, как ты отказалась носить его, ты отдалялась от меня все дальше и дальше.
Я села рядом с ней и взяла за кончик ленту. Я поглаживала ее, ощущая под рукой ее бархатистую гладкость.
– Но не так далеко, как это тебе кажется, мам. Понимаешь? Я не могла ни носить это платье, ни выбросить его.
Когда позже я лежала в постели, мне показалось, что мама плачет, но я не пошла к ней.
51
К четвергу моя квартира представляла собой нагромождение коробок, разобранной мебели и мусора. Я принесла домой готовые китайские закуски, и мы с мамой уселись перед телевизором, чтобы перекусить на скорую руку.
– Тебе здесь не было одиноко одной целый день? – спросила я.
На лице у нее появилось совершенно особенное выражение.
– Вообще-то тебя кое-кто навестил.
– О нет! Кто? – я мысленно перебрала людей, представлявших опасность: Ник, сборщик налогов, еще одна повестка в суд.
– Умберто.
– Он приходил сюда? А почему он не позвонил?
– Он сказал, что ты не отвечаешь на его звонки. Он зашел, чтобы оставить тебе записку, но когда услышал, что внутри кто-то есть, то подумал, что это ты, и позвонил.
– Что еще он говорил?
– Он сказал, что беспокоится о тебе и хотел бы знать, как продвигается дело.
– Ну конечно! А что ты ему сказала?
– Мы сели и немного поговорили. Я сказала, что никто не знает, как оно продвигается, но сказала, что ты меня беспокоишь.
– О, мама! – буквально взвыла я. – Ты сказала, что я тебя беспокою? – Я все еще злилась на него и чувствовала себя оскорбленной и поэтому не хотела, чтобы он знал о моей слабости. Я положила вилку.
– А что в этом плохого?
– Ты не понимаешь! – Это было так похоже на нее – вмешиваться в мою личную жизнь.
Кипя от злости, я встала и отправилась в кухню укладывать фарфор. Я купила специальный ящик с перегородками и кучу газет для прокладки. Я встала на стул, положила стопку тарелок на стойку и снова слезла, чтобы завернуть их.
Со своего места на кухне я видела маму, которая продолжала есть с видом получившего нагоняй школьника, и меня охватило раздражение при мысли о том, что я должна сейчас заботиться о ней, в то время как мне самой так нужна помощь.
Когда она принесла остатки еды на кухню, я спросила:
– Сколько он здесь пробыл?
– Около часа.
– О чем же вы говорили, черт побери? – Я снова положила тарелку на стойку и повернулась к ней.
Она стояла с виноватым видом.
– О том, что ты все время в бегах, что тебе никогда ничего не нравится. Он сказал, что по-прежнему любит тебя, но не думает, что из этого может что-нибудь выйти.
– А ты что сказала?
Она сложила руки на груди.
– Я сказала, что не уверена, что ты сможешь когда-либо устроить свою жизнь с мужчиной. Что ты похожа на корабль без якоря.
Всю меня переполняла ярость.
– Как ты можешь за моей спиной разговаривать с человеком, который считает меня виновной? – закричала я.
Ее лицо превратилось в маску.
– Потому что я люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Потому что он тебя тоже любит.
– Как можно любить женщину, которой не веришь??!!
Мама сложила руки на груди и облокотилась о стойку.
– Сара, я ненавижу Ника Арнхольта за все то зло, что он причинил тебе. Ты ведь так многого добилась, а эти нападки на тебя – трагедия. Но разве попытка самоубийства не была трагедией для этого красивого молодого юриста? Сторонний наблюдатель вряд ли сразу разберется во всем этом.
Разрыдавшись, я бросилась прочь от нее. Даже моя родная мать сомневалась в моей невиновности! Я нашла кошелек в гостиной, схватила ключи и выбежала через парадную дверь к машине. Она бежала за мной, крича с тротуара «Будь осторожна!», как она делала это ежедневно, когда я была маленькой. Я задним ходом выехала из двора и на полной скорости рванула вперед, мельком увидев в зеркальце маму с полотенцем в руке, расстроенную и неподвижную.
Я ехала со скоростью восемнадцать миль в час вверх по извивающемуся шоссе. Добравшись до побережья Зума, я сбросила скорость и свернула к стоянке.
Стояла светлая и мягкая ночь. Хотя бродить по побережью в этот час было опасно, я все же оставила машину и пошла по широкой полосе песка.
Я была жертвой Ника. Разве это не было очевидно? Он издевался и насмехался надо мной, вторгся в мою личную жизнь, в мои мысли, в мои сны. Он хотел, чтобы я умерла вместе с ним, а когда этого не произошло, начал разрушать мою жизнь.
Но перед моим мысленным взором встало измученное лицо Ника, каким оно было в наш последний вечер вместе. Что же на самом деле произошло между нами? Может быть, я дала ему повод? Может быть, существовало во мне что-то, в чем я самой себе не признавалась?