Линия горизонта выгнулась, и я потеряла ощущение пространства. Испугавшись, я побежала к воде, легла лицом вниз и прижалась щекой к холодному песку. Я закрыла глаза, стараясь убедить себя, что я на Бендон-бич.
Долго я не могла оторваться от земли.
Наконец в голове у меня прояснилось, и меня охватила такая дрожь, что я вынуждена была походить по берегу. Возле цементной стены я увидела темную фигуру, завернутую в одеяло. Я повернулась и зашагала в другом направлении.
Я сосредоточила внимание на огнях, огибавших бухту, у полуострова Палос Вердес. Я могла различить высокие подъемы Марино – недалеко от них жил Ник. Будь честной, сказала я самой себе.
Возможно, когда я с такой тщательностью одевалась, чтобы избежать критических замечаний Ника, я в то же время пыталась выглядеть более привлекательной. Возможно, анализируя его чувство ко мне, я тайно наслаждалась им. Может быть, подсознательно я хотела, чтобы Ник мечтал обо мне по ночам, просыпался в поту, задыхался, а пенис его был твердым и причинял ему боль? Не было ли это местью тощим, самодовольным мальчикам, которые никогда не приглашали меня танцевать? Местью Паллену? Моему отцу, который унижал меня, с ума сходил по каким-то женщинам и ни разу не сказал мне, что я хорошенькая?
В голове у меня вертелись всяческие возможности. Может быть, я сама позволила Нику увидеть название ресторана в моей записной книжке; Разве я, зная, что он может быть там, все-таки не пошла туда? Может быть, я просто проигнорировала опасные признаки, когда он говорил о своем желании умереть? Разве я не знала, что представление о смерти как о прекрасной женщине было фантазией самоубийцы? И, что хуже всего, разве не пыталась я отделаться от него в годовщину смерти его матери?
Ну а теперь, когда я дошла до этого, что еще я не договариваю? К чему все эти увертки?
В одном я была уверена: мне необходим курс психотерапии. Крайне необходим. Вся моя жизнь, основанная, как я считала, на глубоком знании себя, оказалась притворством.
Почувствовав облегчение после того, как смогла себе в этом признаться, я постепенно пришла в себя. Когда я шла к машине, я снова увидела фигуру, укутанную в одеяло, направлявшуюся ко мне. Я пошла прямо через песок к стоянке. Я ускорила шаги, оглянулась и увидела, что человек тоже прибавил шагу, чтобы догнать меня. Я бросилась бежать и только успела залезть в машину, как он постучал в окно. Вся дрожа, я завела машину и дала задний ход. Человек стоял в свете фар с грязной вытянутой рукой. На лицо свисали пряди волос. На нем было три пальто. Из кошелька под сиденьем я выхватила пятидолларовую бумажку и выбросила ее из окна перед тем, как уехать. Он бросился за ней.
Когда я вернулась, в доме было тихо. Франк встретил меня на пороге жалобным воем, и я поняла, что он остался без обеда. Я наполнила его миску, вынула полупустую бутылку шабли из холодильника и уселась в темноте на диване.
Мама вышла ко мне в ночной рубашке.
– С тобой все в порядке? – спросила она мягко. Я включила свет в гостиной и кивнула.
– Хочешь, посидим и поговорим? Я только сначала надену халат.
Вернувшись, она уселась на стул передо мной.
Я смотрела ей в лицо, стараясь запомнить каждую его черточку, чтобы однажды перед сном вспомнить в мельчайших подробностях эти добрые глаза, изгиб рта, родинку над левой бровью.
– Прости меня, я виновата, – я глотнула прямо из бутылки.
– Я тоже виновата.
– Мам, я действительно боюсь. Всего боюсь. Но больше всего я боюсь того, что может выясниться на суде.
– Родная, ты спала с этим человеком? – Глаза у нее были темными и серьезными.
– На Библии могу поклясться, что нет.
– Тогда что же может выясниться?
– Что я довела его до самоубийства.
– А ты в этом виновата?
– Возможно. Отчасти. – Я поднесла ко рту сжатый кулак.
Она внимательно рассматривала свои ногти.
– Я ничего не понимаю в твоей профессии, но думаю, тебе следует разобраться, почему ты так поступала.
Я кивнула и расплакалась.
– Я собираюсь повторить курс терапии.
Мама пересела ко мне на диван и взяла мою руку.
– Я знаю одно. Ты сама отнесешься к себе строже, чем любой судья или присяжные. Когда ты преодолеешь тот суд, который ты устроила себе сама, ты сможешь пройти и через любой другой суд.
Я смогла улыбнуться сквозь слезы, поднесла ее руку к губам и легко поцеловала.
– Возможно, ты и права. Когда ты стала такой мудрой?
– Я прошла через несколько таких судов и признала себя виновной.
52
День переезда был настолько беспокойным, что он показался мне не таким ужасным, как представлялся раньше. Вэл и Гордон наняли большой фургон, и мы втроем поднимали тяжелые вещи, мама складывала мелкие коробки. После того, как они уехали на новую квартиру, я осталась в последний раз одна в моем пустом доме.
Представшая перед моими глазами картина потрясла меня – мой чудесный дом, основа моей независимости – был для меня безвозвратно утерян.
Я прошлась по пустынным комнатам. Я дотрагивалась до стен, заметила пятно, которое следовало закрасить, отклеившуюся плитку. Взглянув из кухонного окна на задний двор, я вспомнила вечеринку, на которой Франк переел. В столовой я представила Ника, стоявшего у окна и придерживавшего штору. Когда я вошла в спальню, то снова ощутила боль, вспомнив первую ночь с Умберто. Я опустилась на пол и провела рукой по нарисованному цветочному орнаменту, который мне так нравился.
– Прощай, – сказала я.
Дом был моим настоящим возлюбленным – таким, которому я доверяла, о котором заботилась и на которого рассчитывала. Вернувшись в столовую, я легла лицом вниз, раскинув руки, на деревянный пол, как будто могла обнять его. Мои слезы оставляли маленькие белые пятнышки на натертой поверхности.
Наконец я нашла силы подняться и уйти. Когда я стояла на крыльце и в последний раз запирала дверь, меня заметил мистер Сливики и подошел. По совету Андербрука я ничего не сказала ему о суде.
– Вы не могли бы хоть изредка приглядывать за розами? – спросила я. – Я прошу.
– Конечно, конечно. Жаль, что вы уезжаете, – сказал он хрипло. – Вы были хорошей соседкой. И честной. Заходите, в любое время заходите.
Я пожала ему руку и направилась к машине.
– Доктор… Я обернулась.
– Ваше дело – даже если вы его не выиграете, вы уже сейчас победитель.
– Спасибо, – грустно улыбнулась я.
Квартира после моего уютного маленького домика меня просто шокировала. Я продала большую часть мебели, у меня остались только диван-кровать, стол со стульями, столик для кофе, кровать и тренажер. Мое новое жилище было настолько маленьким, что даже эти несколько вещей загромоздили его.
Вечером, после того как мама ушла спать в мою спальню, я прилегла на диван, но заснуть не могла, подавленно глядя на тени на потолке. В моей квартирке было темно, бедно и шумно. Громкая музыка, доносившаяся снизу, казалось, сотрясала пол. Сквозь щели в дверях и окнах просачивались голоса. Я как будто бы вновь попала в колледж, только теперь я не испытывала от этого радости, мне было не девятнадцать лет, а бедность больше не представляла ничего романтического.
Утром, когда мама собралась уезжать, я поблагодарила ее за помощь и сказала, что буду без нее очень скучать.
– Мне здесь и принимать-то никого не хочется, – сказала я.
– Тем, кто тебя любит, все равно, где ты живешь. – Мама крепко обняла меня.
Я совсем не ощущала, что меня кто-то любит. Этой ночью, когда я в первый раз осталась одна в свой квартире, я плакала в подушку, чтобы не услышали мои новые соседи.
В качестве терапевта я выбрала доктора Берил Даниделлоу, психоаналитика, которая заведовала клиникой в Центре изучения депрессий. Это была простая женщина немного за пятьдесят, которая не красилась, носила туфли на низком каблуке и темные костюмы, скрывающие ее полноту. Я встречалась с ней на конференции, прочла обе ее книги и слышала о ней от коллег только хорошие отзывы. Я знала, что она курит сигары, и, как болтали злые языки, грызла зубами грецкие орехи, но она была исключительно здравомыслящим психоаналитиком, а мне именно это и требовалось.